Михаил Черкасский - Портреты

Металл устает . Но хвалебное слово – никогда. И с чего бы ему уставать? Невесомое, оно висит в воздухе, ничего не держит, не работает.

Прежде чем поближе познакомиться со словом «выражает» и тем, что оно выражает, два слова о вкусах.

Мне нравится, вам нет. Нормально? Более того – совершенно необходимо. «Ты сам свой высший суд». Но это не только ты, художник, но и ты, читатель. Ты всегда абсолютно прав, непререкаемо, но – для себя . Так как же быть с мерилом? Что истинно? Что вечно? Что правда? Что ложь? Что пошлость, что подлинное? И можно ли что-нибудь кому-нибудь доказать? Нет, ибо чаще всего получается игра: вы поднесли ему к носу кукиш – на-кось, выкуси. Он – вам. Вот и поговорили. И как вы можете что-то доказать кому-то, если он не смог убедить вас. Ни референдумы, ни статистика, ни сшибки критиков правды не высекут. Ведь читатель, как ни верти, а тоже простой потребитель, и, стало быть, книга – товар или предмет вовсе не первой необходимости.

В сборнике «Искусство нравственное и безнравственное» есть две полярные статьи. Одна знакомая наша «Цвет трагедии – белый» Соловьева, другая – «Шестое чувство» Ии Саввиной. Одна «глубокая», другая просто «темпераментная», как отметил их рецензент сборника. Но статья Саввиной гораздо глубже, профессиональнее, истиннее. Почему? Да потому что один препарирует искусство с единственной целью – проиллюстрировать свои концепции, другой – живет им. Один расчленяет и потом уж из этих «органов» мастерит нечто крайне оригинальное, так что голова оказывается в паху, а то, что прячется там – на самой макушке, и шесть пар рук, а ноги почему-то отсутствуют. Но все правильно – Творец «белой трагедии» так и задумывал. Это тоже искусство. И творчество тоже. Куда более впечатляющее, нежели пересадка голов, которой занимался еще до войны научно-фантастический профессор Доуэль. Но опять и опять – «это ваше мнение, а мы считаем…» Ну и считайте, на здоровье.

Анализ и расчленение – разные вещи, хотя принцип у них один – хирургический. Но анализ это не передислоцирование частей тела, он должен помочь нам понять, разобраться. Где же выход? Ведь если согласиться, что каждый по-своему и вполне истинно понимает искусство, мы увязнем в анархии, и самый вкус приобретет чисто прутковский привкус: вы любите ли сыр, спросили раз ханжу. Люблю, ответил он, я вкус в нем нахожу.

К счастью, есть камертон, который должен помочь нам найти верную ноту. Это классика, мерило истинности. То, что проверено поколениями, то, что незамутненно отстоялось в веках, живет и волнует, движет сердцами, неподсудное нашим разноречивым пристрастиям. Но странное дело, вот такого равнения на бесспорные образцы почти нет во всей нашей хэминиане. С самыми высокими, ответственными словами его соотносят, а с теми мастерами, которые художественно «выражали» эти слова, не считают нужным. Хотя сам он это делал. Соотнося не только других, но прежде всего самого себя.

Почему же? Потребности такой нет? А Кашкин для того чтобы доказать одномерность женских образов Хемингуэя, вспомнил о Толстом, который мог быть «Николенькой и Олениным, Андреем и Пьером, Левиным и Нехлюдовым, Анатолем и Каратаевым, князем Воронцовым и Хаджи-Муратом, – все время оставаясь Толстым, и в этом его неповторимая сила. Лучшие свои вещи Хемингуэй тоже пишет не только „войной“, он пишет их „жизнью“. Но ограниченность его в том, что пишет он только своей жизнью, которая охватывает далеко не всю полноту жизни его времени. И в этом не помогает ему утверждение, что писать он хочет и может только о том, что действительно знает и понимает. Хемингуэй может быть Ником Адамсом и Робертом Джорданом, понимающим себя писателем Гарри и не понимающим себя мистером Фрэзером; испанцем Эль-Сордо на холме в Кастилии и тигром среди зеленых холмов Африки; стариком Ансельмо и стариком Сантьяго. Но он не может быть ни Дороти, ни Марией; ни отрицательной, но влекущей к себе Брет, ни положительным, но отталкивающим Коном, ни кубинскими „революционерами“, ни венгерским политэмигрантом. Все эти фигуры написаны не изнутри, а со стороны. Они либо однопланны, даже при всей их убедительности, либо поверхностны и фактографичны. В них есть своя правдивость и достоверность, но нет той правды, которая правдивее фактов».

Вот ведь как хорошо пишет. Не боится «хулы», не боится оглянуться назад, на Толстого. Другие же любят напоминать лишь о том, что Хемингуэй отдавал должное яснополянскому старцу и посему, де, Толстой тоже человек, гм, даже писатель.

Разумеется, пользоваться камертоном надо с превеликой осторожностью. Нельзя забывать, что он имеет форму подковы и, как подкова, тоже сделан из стали. Больше того, у каждого литератора есть свой карманный камертон, так что остерегайтесь – могут лягнуть. Помните, всегда помните изречение: поднявший подкову от подковы же и погибнет. Впрочем, в каждой редакции имеются единые правила техники безопасности. Там прямо сказано: нельзя сталкивать писателей с классиками. Ирина Роднянская, например, несколько лет назад напечатала великолепную статью об одном литераторе, в которой убедительно показала, чтО есть литература, а чтО – беллетристика. Показала, даже не пользуясь камертоном. Но беллетристы поняли. И не простили.

Нам легче – за боксерской спиной папы Хэма. Он был мужественный человек, и нам больше всего импонирует, что он никого не боялся. Из классиков. Мало того – хотел обскакать их. В блестящем очерке «Маэстро задает вопросы» Хемингуэй отвечает «начинающему» писателю Майсу (он же маэстро).

Майс: Какие книги следует прочесть писателю? Хемингуэй: Ему следует прочесть все, чтобы знать, кого ему предстоит обскакать (приводится обязательный техминимум: Толстой, Тургенев, Мопассан, Флобер и другие). Майс: И писателю необходимо прочитать их всех? Хэм: Всех и еще многих. Иначе он не знает, кого ему обскакать. Майс: Что Вы разумеете под «обскакать»? Хэм: Слушайте, какой толк писать о том, о чем уже было написано, если не надеешься написать лучше? В наше время писателю надо либо писать о том, о чем еще не писали, или обскакать писателей прошлого в их же области. И единственный способ понять, на что ты способен, это соревнование с писателями прошлого. Большинство живых писателей просто не существует. Их слава создана критиками, которым всегда нужен очередной гений, писатель, им всецело понятный, хвалить которого можно безошибочно. Но когда эти дутые гении умирают, от них не остается ничего. Майс: Но чтение всех этих превосходных писателей может обескуражить человека. Хэм: Ну, что ж, значит, так ему и надо.

Известно: всякое литературное произведение тем отличается от подсудимого и даже от свидетеля, что должно ответить всего лишь на два вопроса: ч т о и к а к? Что выражает и как выражает? Если эти два индивида живут в мире и согласии, мы клятвенно утверждаем перед богом и перед людьми, что брак их счастливый и расторжению не подлежит: налицо единство формы и содержания. Хотя это может быть и никчемная безделушка.