Михаил Черкасский - Портреты

Вот так он прикидывает. Человеческими жизнями. Прикинем и мы. С китайцами все сошло гладко. Теперь Морган с лихвой возместил джонсоновы убытки и может купить не одну, а целых три-четыре снасти. Лови, вози, живи честно! Так нет! Неумолимая безвыходность толкает его – возить контрабанду. Уже у него машина и дом полная чаша, но тут автор изменяет своему герою. Сначала ранит его, затем (затем!) ампутирует руку. Но Морган не сдается. Он «иллюстрирует (Зильме Маянц) невозможность честным путем завоевать счастье для себя и своей семьи». И так как это и в самом деле невозможно иллюстрировать, Морган гибнет.

В отличие от мадам Маянц философ Соловьев снисходительно относится к жене Моргана и строго, по-мужски судит его самого. Что ж, критики тоже люди и даже не всегда бесполые. «Гарри убивает кубинцев из предосторожности и для того, чтобы овладеть деньгами, которые они награбили. Рассуждения о виновности убиваемых – подачка для совести». Значит, теперь-то уж самое время задаться вопросом: так был у Моргана выход или выхода не было?

Он сам успел нам сказать перед смертью об этом: «Что Мария будет делать…. Пожалуй, как-нибудь проживет. Она женщина с головой. Пожалуй, и мы бы все как-нибудь прожили. Пожалуй, это с самого начала была нелепая затея. Я откусил больше, чем мог прожевать… Пожалуй, для такого, как я, самое подходящее было бы держать заправочную станцию». Держать – не канавы рыть! Но – «черта бы я сумел держать заправочную станцию. Вот Мария – та что-нибудь такое сумеет». А он не смог бы. Потому что – пусть риск, опасность, но не ежедневную лямку тянуть, одним махом заработать. На море, лодкой, убийством, контрабандой. Такой он был человек. «Такой он был задорный, сильный, быстрый, похожий на какого-то диковинного зверя». – Вспоминает Мария. «Свинство это было так говорить, – думает о Моргане Элберт, – но он и мальчишкой ни к кому не знал жалости. Правда, и к себе он тоже жалости не знал».

«Я не допущу, чтобы у моих детей подводило животы от голода». Кормилец? Прекрасный отец? Да, кормилец. Отец – вроде Хадсона. «Ты что, решила отпускать волосы?» – спросил он жену. «Да, думаю, может, отпустить. Девочки всё ко мне пристают». – «Ну их к черту. Оставь так, как сейчас». И Мария хорошая мать. После смерти мужа она думает: «Может быть, терпеть понемногу, день за днем, ночь за ночью, и тогда ничего. Хуже всего эти проклятые ночи. Если бы еще я любила наших девочек, тогда бы ничего. Но я их не люблю, наших девочек».

А раз так – мы требуем справедливости. По наивности мы хотим только одного – равноправия. Для Гарри Моргана и, допустим, шпиона, убийцы. Пожалуй, больше всего – для шпиона. Сколько их было – «имена же их ты, господи, веси». Сколько прошло перед нами в книгах. И никто, кроме контрразведчика Оскара Пинто, не проводил ни одного врага сочувственным словом. А ведь они тоже люди, шпионы, зачастую очень достойные. И попробуйте на минутку влезть в шкуру человека, который волею обстоятельств оказался там, потом завербовался, потом вновь очутился здесь. Сперва на родной земле. Потом в тюрьме. Потом в книге. Разве это не трагично? Разве не может у него быть любимой женщины, семьи, надежд? Разве не мог он удержаться и в какой-то гибельный миг не свернуть на гибельную тропу? Предположим, не мог, и тогда уже абсолютно трагическая фигура. Не так ли? А мы отказываем в этом шпиону. В помиловании, может быть, не откажем, а в этом да. Почему? Потому что ремесло у него не почтенное? А у Моргана?

Да что там шпион! Спросим нашего старого милого друга Остапа Бендера – как ты дошел до управдомства? Зачем, собственно, доходить – начинать с этого надо было. И – останавливаться. Однако не мог человек, и все тут! Миллионером, видите ли, захотел стать. Тоже, как вдумаешься, трагедия. И попади он под тяжелое перо Хемингуэя, глядишь, Гарри Морган Второй вышел бы. Тут все дело в ракурсе, в стиле.

«Трагический герой, – говорит Соловьев, – ощущает свою свободу как раз в том, что следует нравственным нормам ригористически, не обращая внимания ни на угрозы, ни на обескураживающие сюрпризы ситуации, ни на собственные настроения и склонности. Это высокий формализм долга, о котором говорил Кант и в котором он видел главное отличие свободной нравственности от легальной моральности». Сшито-скроено грамотно, все на месте – и пуговицы, и ширинка, и кант; жаль только, что Гарри Морган тонет в этих античных тогах. Он и в легальной-то морали – карлик, убийца. Хотя в целом и симпатичен. Но критик глубоко убежден, что Морган «является трагическим героем, поскольку предпочитает риск действия и долга риску прозябания».

Здесь мы должны остановиться и со всей ответственностью заявить, что каждый при желании и без особых опасностей может стать трагичным. Для этого достаточно лишь захотеть. Скажем, тысяч сто. А почему бы и нет? Не надо убивать кубинцев, душить сингов. Надо только все рассчитать. Спортлото предлагает вам 5000 за шесть угаданных номеров. Если вы угадаете 20 раз – вот вам и сто тысяч. Разумеется, это нелегко, и вы покупаете билеты на всю получку. А так же на весь аванс. А так же на зарплату жены. Раз за разом. Вот здесь-то вам может не повезти – выиграете. И станете обывателем. Но вы не убивайтесь, не исключен и благополучный исход. И тогда вы становитесь трагическим героем. Да!.. вы предпочли риску прозябания риск действия. Музыка, играй! Похоронный марш. А впрочем, у вас еще остается и субботнее спортлото, и денежно-вещевая лотерея. Так что, извините, но мы вынуждены и вам, дорогой читатель, в праве на трагизм – отказать.

Но пора уж и нам наконец-то разделаться с Морганом. Уведомив нас еще разочек, что «человек один не может», Соловьев приходит к революционному заключению: «Нельзя браться за оружие в одиночку, нельзя отвоевывать свое право в одиночку, нельзя в одиночку проводить в жизнь те убеждения, которые может реализовать лишь народный мятеж». Так вот чего ему не хватало, Моргану! Без руки можно («Черт с ней, с рукой. Без руки так без руки»), но без мятежа он не сможет. Он, для которого все люди – враги. Он – волк среди волков.

Нет, не те посылки для конструирования трагического, а тем более революционного героя. И стоило лишь произнести это слово, как потеплело на сердце, вспомнилось что-то прекрасное, светлое, мужественное и длинноносое. Ну, конечно же, это он – Сирано де Бержерак! Поэт и бретёр (но не Долохов), умница и храбрец, остряк и романтик – что за колоритная и, не боясь, скажем трагическая фигура. Любовь, пронесенная через всю жизнь. Затаенная, жертвенная, безнравственная, потому что Сирано не «живет» с любимой, как того требует товарищ Соловьев. Благородство, естественное, как вздох. Мужество, спрятанное под шуткой. Бережность, чистота, самоотреченность. Неподкупность, стойкость и бедность. Не та, что «на выучке у голода» – как сам Хемингуэй грандиозно назвал свои кратенькие затрудненьица (интересно, что бы он сказал о блокаде Ленинграда, доведись ему там побывать). А та, о которой с уважением сказал Шевырев. Не любил он Белинского, но в некрологе почел должным отметить: «Он знал грамоте. Он был беден».