Михаил Черкасский - Портреты

Что из всего этого ведомо мелко-стоическим душам Хемингуэя? Говорят, они сильные . Но вол тоже сильный. Но вол и есть вол, и думы у него тоже, должно быть, воловьи. Так не выдавайте же олово за булат: трагедия требует благородного характера. И взвизгнув все это, как нечто свое, ты вдруг задумываешься, что где-то, наверно, уж слышал и так позабыл, что присвоил. И можно бы взять Юрия Борева «О трагическом», да его нет под рукой, а ты хочешь дальше и глубже, дабы незаслуженно прослыть эрудитом, и хватаешь давно уж пылящуюся «Поэтику» и почти сразу же находишь и с удивлением думаешь, что Аристотель тоже, видать, был грамотный: писал понятно, по-русски: «Что же касается характеров , то есть четыре пункта, которые надо иметь в виду: первый и самый важный – чтобы они были благородны. Действующее лицо будет иметь характер, если, как было сказано, в речи или в действии обнаружит какое-либо направление воли, каково бы оно ни было; но этот характер будет благородным, если обнаружит благородное направление воли. Это может быть в каждом человеке: и женщина бывает благородной, и раб, хотя, может быть, из них первая – существо низшее, а второй – вовсе ничтожное. Второй пункт, – чтобы характеры были подходящими … Третий пункт, – чтобы характер был правдоподобен … Четвертый пункт, – чтобы он был последователен ».

В развитие аристотелевых идей хочется привести еще одну выдержку: «Хемингуэй, современник мировых войн и пролетарских революций, отметает всякие иллюзии, еще столь живучие у Лондона. Ему совершенно чужд культ предприимчивости и авантюризма. Его героям совершенно не присущи черты эгоцентризма и романтической исключительности. Они, со своими бедами, сомнениями и страданиями, очень человечны, добры и совершенно лишены столь ценимых Лондоном сомнительных качеств «сильной личности» (Маянц).

Это надо уметь – так понять и надо уметь так сказать.

Джек Лондон был неприкрытый романтик. И когда он исчерпал себя в этом, когда захлебнулся жирком благополучия – он просто не смог жить. Был здоров, а не смог. В том-то и дело, что герои его неизмеримо человечнее, добрее хемингуэевских. Этим последним, видите ли, «совершенно не присущи черты эгоцентризма». Значит, Мексиканец все делает для себя. А матадор Маноло – для людей. И так все, кого ни сравни, построив попарно. Не «сомнительные качества» воспевал Лондон в своих героях, а – благородство . Не раздумывая, идут они навстречу опасности. Не во имя пресловутого шкурного долга, но – помочь, спасти, вызволить. Именно такого наивного, серебряного благородства нет у Хемингуэя. И в этом его ТРЕТЬЯ ГЛАВНАЯ СЛАБОСТЬ.

Вся эта обветшалая, траченная молью концепция, скажут нам, сильно отдает нафталином – Корнелем, Расином. Согласны: классицистические представления о трагическом чересчур далеки от нас. Трагедии стали тихими, протекая буднично. Великолепно сказал об этом Томас Хадсон. Вспомнив в страшную минуту картину с двумя смерчами, подаренную кабатчику Бобби, он думает: «Конец твоего мира приходит не так, как на великом произведении искусства, описанном мистером Бобби. Его приносит с собой местный паренек – рассыльный из почтового отделения, который вручает тебе радиограмму и говорит: «Распишитесь, пожалуйста, вот здесь, на отрывном корешке. Мы очень сожалеем, мистер Том».

Это так. Но два с лишним тысячелетия, отделяющие нас от Аристотеля, не пошатнули главного: благородство по-прежнему стоит на первом месте. От того, что трагедии стали подспудными, они не утратили своего черного, рокового, безысходного пламени. Быть может, стали еще страшнее – длительнее, незримее. Потому-то художник – если он чувствует это – обязан не столько представлять мелочи роком, сколько извлекать трагичность из самой обыденности. Так тихо, так тонко, как это, скажем, умел делать Чехов.

Выражать и не выражать

У Эрнеста Хемингуэя наверняка был философский камень. Недаром же он сумел превратить свою «сладкую жизнь» в горькое, хмельное искусство.

Почему-то никто не отметил разницы между американскими и «зарубежными» рассказами писателя. Те, первые, в основном служат биографам – они выклевывают из них факты, которые неукоснительно подтверждают, что Ник Адамс – псевдоним Эрнеста Хемингуэя. Но почему же среди этих рассказов нет ни одного мало-мальски трагического? Потому что они о себе? И кажутся второсортными в сравнении с лучшими? А если так, то, выходит, сила Хемингуэя заключалась в неуловимом даре трагедизировать обыденность. Но для этого он должен был, словно анти-Антей, оторваться от родной земли. Как это делается, хорошо видно на таком примере.

««Отсюда, из Венеции, – пишет Грибанов, – Хемингуэй совершил путешествие в Фоссальту и дальше к тому месту, где был ранен, приняв небольшую ямку за след воронки, оставшейся от мины, и хотел проделать там ту процедуру, которую впоследствии проделает герой его романа полковник Кантуэлл, но постеснялся и ограничился только тем, что зарыл в этой яме банкнот в тысячу лир – сумму, которая полагалась ему за его итальянские ордена. В Венецию он вернулся в тот день, по словам Мэри, «мудрым и ликующим»».

Очевидно, сам того не замечая, Грибанов находит единственно верные, приличествующие данному случаю слова: «проделал процедуру». Лучше бы бедным отдал, чем зарывать. Но послушайте, во что превращается эта причуда мудрого богача (а если откровенно, то фарс) в исполнении Кантуэлла: «…пользуясь тем, что кругом ни души, полковник присел на корточки и, глядя за реку с того берега, где раньше нельзя было днем и головы поднять, облегчился на том месте, где, по его расчетам, он был тяжело ранен тридцать лет назад. Потом он выкопал ямку и сунул в нее коричневую бумажку в десять тысяч лир, рассчитав, сколько он должен был получить за свои ордена. «Вот теперь все в порядке, – думал он. – Дерьмо, деньги и кровь… Прекрасный памятник! В нем есть все – залог плодородия, кровь и железо».

«Таким символическим актом отмечает полковник Кантуэлл память о той войне» (Грибанов). Что ж, полковника еще можно как-то понять: он был профессиональный вояка, хотя по утверждению автора очень беден, и такой дорогостоящий памятник стоил бы ему нескольких выпивок. Хемингуэй же постеснялся «присесть на корточки», чего не скажешь о других – перед ним, перед идолом. Кого ни возьмешь, слышишь одно и то же: с величайшей нежностью отобразил любовь, с потрясающей силой трагизм, и даже самую смерть – с глубочайшим проникновением. Это сказано вот о чем: «Маэра почувствовал, что все кругом становится все больше и больше, а потом все меньше и меньше. Потом опять больше, больше и больше, и снова меньше и меньше. Потом все побежало мимо, быстрей и быстрей. Как в кино, когда ускоряют фильм. Потом он умер». Это сказано так, будто сами они, критики, умирали неоднократно и столько же раз воскресали – специально для того, чтобы выразить свое восхищение.