Михаил Черкасский - Портреты

Это тоже понятно. Но по-прежнему неясно другое: всё те же богачи. «Способ, старый как мир» уходит корнями не в банковский сейф – совсем в иную, более древнюю почву. И то, что Полина Пфейфер оказалась очень денежной, не должно бы иметь почти никакого значения. Гораздо серьезнее представлялось то, что она была некрасива. И еще то, что Хэдли оставалась одна, в бедности, с маленьким ребенком. Может, поэтому-то и всплывает спустя тридцать лет несправедливый упрек богатым?

Да, несправедливый. Ведь если человек что-то продает (себя), а кто-то приобретает (его), он, человек, должен благодарить покупателя. Не так ли? Даже в нашей прекрасной стране, в сфере торговли, где начисто изжито всяческое заискивание перед покупателем, все чаще и чаще попадаются безличные типографские листочки с надписью: благодарим за покупку!

Писатель Гарри находит в себе мужество признать, что сходился с женщинами по любви, но почему-то всегда выходило так, что каждая следующая женщина была богаче предыдущей. Находит он и козла отпущения – последнюю жену, в которой видит источник всех бед. «И в этих обвинениях… – сообщает Грибанов, – невольно чувствуется некая тень отношений самого Хемингуэя к его жене Полине, которая была достаточно богата и которая старалась создать ему жизнь, полную комфорта, развлечений и покоя».

Вот за это писатель Хемингуэй и убивает писателя Гарри. Правда, у него, Гарри, еще хватает ума понять, что нечего «сваливать все на женщину, которая виновата только в том, что обставила его жизнь удобствами. Он сам загубил свой талант». Но даже это его не спасает. Поздно! Писателю Хемингуэю надоело убивать носорогов – ему позарез нужно убить хотя бы одного собрата. Почти Авеля, почти самого себя. Даже Френсиса Макомбера ему мало: экая невидаль – продырявить денежный мешок. Гарри – это ты сам и, разделавшись с ним, ты сможешь постоять на краю той бездны, куда он сверзился. А ты отошел. Потому что ты мужественный, стойкий, неподкупный. И если его не убить, тогда все это прозвучит буднично, плоско – тогда тебя отождествят с ним, тогда он не уйдет, не отстанет, и вам двоим будет тесно, тебе в нем, а ему в тебе. Нет, Эрни, ты должен, разве ты сторож своему собрату? Ты должен – как Дориана Грея. И еще раньше – как в Риме, большой палец вниз и… теперь все видят: трагедия. И глубже всех, как всегда, эта уже осточертевшая мне пошлая и тупая Зильма Маянц: «Трагический финал рассказа, неожиданный для читателя, поверившего в реальность полета к сияющей вершине Килиманджаро, глубоко закономерен. Только в предсмертном бреду дано взлететь приземленному, слишком поздно прозревшему герою».

Вот и мы говорим: поздно, потому что даже много лет спустя та же Маянц выдаст автору лицензию на отстрел писателя Гарри. Но трагедии в этом, к сожалению, мы не усматриваем. Несмотря на то, что тема столь кровно близка Хемингуэю, несмотря на то, что «душевная драма писателя, сознающего, что он осквернил, продал свой талант, отчасти подсказана горестной судьбой Скотта Фицджеральда».

Горестной?.. «Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, – рассказывает Хемингуэй за Гарри, – и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: „Богатые не похожи на нас с вами“. И кто-то сказал Фицджеральду: „Правильно, у них денег больше“. Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой…»

И этого человека нам предлагают трагедией? Но может, не этого, а самого Гарри? Чем он-то лучше? Тем, что автор помог ему за день до смерти осознать, как скверно быть содержанкой? Что ж, посочувствовать можем, но убиваться – простите! Мы ведь не видим этого Гарри. Нам говорят: он хороший и даже писатель. «Он чувствовал себя в неоплатном долгу перед всем тем хорошим и важным в мире, о чем стоило написать. – Разъясняет Маянц. – Он видел, как менялся мир, как по-разному вели себя люди в разное время. Он обязан был написать об этом. И о нищете, о детях с мокрыми от холода носами, о парижских улочках, где жили потомки коммунаров и которые были так милы его сердцу: там начал он свой путь писателя».

Когда Маяковский говорил: «Я в долгу перед всем, про что не успел написать», – мы верим, потому что он доказал это стихами. Но писатель Гарри лжет даже самому себе. И сам Хемингуэй тоже; он мог на мгновение умиляться и говорить, что хочет написать, но не стал или не смог – гольфстрим помешал.

А нам говорят: трагическая судьба художника в капиталистическом обществе. Все великие художники, естественно, жили в каком-нибудь обществе, но оставались великими, творили, не продавались. Потому что несли в себе нечто большее, чем трогательные воспоминания о тех местах и о тех людях, где некогда жили, «начинали свой путь». Уж на что душещипателен детский рассказ Уйды «Нелло и Патраш», но там есть все трагедийное: роковое стечение обстоятельств, голод отнюдь не бутафорский, юный художник, обещающий стать великим мастером. Обещающий не словами, не замыслами – картиной.

Поиски трагического ведут нас на арену. «Бой быков – это не спорт. И никогда не задумывался как спорт. Это трагедия». – Писал Хемингуэй. И если «оскопление» Джейка Барнса позволило Соловьеву философски перетряхнуть постель, то коррида дала ему больше – название всей статьи: «Цвет трагедии – белый». «Обычно считается, что подходящая для трагедии обстановка – это ночь, темнота, пугающая таинственность и призрачность (?). На самом деле темнота есть прибежище убийства, предательства (?), трусости (?) и путаницы (?), а таинственность – дешевый интерьер мелодрамы. Трагедия совершается открыто, при ясном свете дня. Цвет трагедии – белый ».

Хемингуэй определяет два условия для страны, в которой возможна коррида: она должна выращивать быков и думать о смерти не меньше, чем о жизни. Англичане и французы для этого занятия не годятся. То ли потому, что плохо выращивают быков, то ли жизнь слишком любят. А в общем-то, говорит он, тема эта неприятная, и оставляет ее в покое.

Соловьев не тревожит только быков. Народу же достается. Лавры достаются. С мыслью о смерти он полностью соглашается, но подводит под нее экономический базис. «Для испанского крестьянина фиеста не потеха. Он испытывает потребность в каком-то реальном, крайне существенном опыте. Доказательством этого являются экономические лишения, на которые идет крестьянин и на которые он никогда не рискнул бы, если бы речь шла просто о развлечении. „Крестьяне, – пишет Хемингуэй, – не могли сразу решиться на цены в дорогих кафе… Деньги еще представляли определенную ценность, измеряемую рабочими часами и бушелями проданного хлеба. В разгаре фиесты им уже будет все равно, сколько платить и где покупать“ (т. 2. Стр. 104). Экономическое безрассудство самого бережливого общественного слоя – внушительное свидетельство нешуточности фиесты…»