Михаил Черкасский - Портреты

Вот за все это он и любил «Биг-Ривер»: за то, что удалось передать чисто животную радость своего молодого бытия. И недаром Томас Хадсон (мы это скоро увидим) приравнивает коктейль к надутому парусу. Белеет парус одинокий. Но кто же тогда б ь е т – он по фактам или они по нему? И как быть с его же тезисом: «Правда нужна на таком высоком уровне, чтобы выдумка, почерпнутая из жизненного опыта, была правдивее самих фактов »? Или: «Единственная стоящая литература, это когда создаешь, придумываешь»?

Как это ему удавалось, видно в рассказе «Индейский поселок». Выбор не случаен. Сам автор прокомментировал свой метод на этом рассказе: «Жизнь надо изучать и затем создавать своих собственных героев… Ник Адамс в рассказах никогда не был самим автором. Он создал Ника. Конечно, он никогда не видел, как индианка рожала ребенка. И поэтому в рассказе это получилось хорошо. Он видел рожавшую женщину на дороге в Карагач и пытался помочь ей. Вот как это было на самом деле».

Как видите, это просто судьба – «столкнуть» Горького с Хемингуэем. Ведь оба они оказались в сходной ситуации. Оба помогали разрешиться роженицам. Оба сочинили по рассказу. Только Хемингуэй сделал это как настоящий художник – создал, придумал и «поэтому в рассказе это получилось хорошо». А Горький, как фотограф – зафиксировал факт, и поэтому вышло плохо.

Но хорошо вышло в воображении Хемингуэя. А у Горького плохо – если исходить из папиной теории. Но прочтите и без посторонней помощи увидите, чтО есть искусство и чтО ремесло. Мы все-таки сравним, выдержками. Ибо те, что чтят Хемингуэя, как правило, скептически относятся к Горькому. Он для них слишком старомоден, прямолинеен, если не сказать большего. Что ж, по нынешним понятиям в «Рождении человека» многовато голой и лобовой публицистичности, изрядной высокопарности. Без них и во времена Горького рассказ безусловно стал бы сильнее, но как это несущественно в сравнении с тем, что звенит в «Рождении человека».

Итак, «это было в 92-м, голодном году, между Сухумом и Очемчирами, на берегу реки Кодор, недалеко от моря… Над кустами, влево от меня, качаются темные головы: в шуме волн и ропоте реки чуть слышно звучат человечьи голоса – это „голодающие“ идут на работу в Очемчиры из Сухума, где они строили шоссе. Я знаю их – орловские, вместе работал с ними и вместе рассчитался вчера: ушел я раньше их, в ночь, чтобы встретить восход солнца на берегу моря. Четверо мужиков и скуластая баба, молодая, беременная, с огромным, вздернутым к носу животом… В Сухуме у нее помер муж – объелся фруктами. Я жил в бараке среди этих людей; по доброй русской привычке они толковали о своих несчастиях так много и громко, что, вероятно, их жалобные речи было слышно верст за пять вокруг».

У Хемингуэя – Ник и его отец, врач. Они… «Пошли лугом по траве, промокшей насквозь (?) от росы. Впереди светились огни лачуг, где жили индейцы-корьевщики. Еще несколько собак кинулись на них. Индейцы прогнали собак назад, к лачугам. В окне ближней лачуги светился огонь… В лачуге очень дурно пахло».

«Конечно, он никогда не видел, как индианка рожала ребенка». Но мы тоже не видим. Как и ту женщину, которой он помогал где-то на дороге в Карагач. И это, надо полагать, здорово. Не видим, кроме чего-то безликого, бессмысленного, издающего стоны. «Внутри на деревянных нарах лежала молодая индианка. Она мучилась родами уже третьи сутки… Она опять начала кричать… Она лежала на нижних нарах, живот ее горой поднимался под одеялом. Голова была повернута вбок».

Там, в 92-м году, тоже родовые муки. «Что – ударили?» – спросил я, наклоняясь к ней – она сучит, как муха, голыми ногами в пепельной пыли и, болтая тяжелой головой, хрипит: «Уди-и… бесстыжий… ух-ходи…» Я понял, в чем дело, – это я уже видел однажды, – конечно, испугался, отпрыгнул, а баба громко, протяжно завыла, из глаз ее, готовых лопнуть, брызнули мутные слезы и потекли по багровому, натужно надутому лицу. Это воротило меня к ней, я сбросил на землю котомку, чайник, котелок, опрокинул ее спиною на землю и хотел согнуть ей ноги в коленях – она оттолкнула меня, ударив руками в лицо и в грудь, повернулась и, точно медведица, рыча, хрипя, пошла на четвереньках дальше в кусты: «Разбойник… дьявол».

«В эту минуту женщина опять закричала. «Ох, папа, – сказал Ник, – разве ты не можешь дать ей чего-нибудь, чтобы она не кричала?» – «Со мной нет анестизирующих средств, – ответил отец. – Но ее крики не имеют значения. Я не слышу ее криков, потому что они не имеют значения».

«Мучительно жалко ее и, кажется, что ее слезы брызнули в мои глаза, сердце сжато тоской. Хочется кричать и я кричу: «Ну, скорей!» И вот – на руках у меня человек – красный… и уже недоволен миром, барахтается, буянит и густо орет… «Режь…» – Тихо шепчет мать, – глаза у нее закрыты, лицо опало, оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся: «Ножиком перережь». Нож у меня украли в бараке – я перекусываю пуповину. Ребенок орет орловским басом, а мать улыбается: я вижу, как удивительно расцветают, горят ее бездонные глаза синим огнем – темная рука шарит по юбке, ища карман, и окровавленные, искусанные губы шелестят: «Н-не… силушки… тесемочка кармани… перевязать пупочек…» – «Оправляйся, а я пойду, вымою его…» Она беспокойно бормочет: «Мотри – тихонечко… мотри же…» Этот красный человечище вовсе не требует осторожности: он сжал кулак и орет, орет, словно вызывая на драку с ним: «Я-а…Я-а…» – «Ты, Ты! Утверждайся, брат, крепче, а то ближние немедленно голову оторвут». Особенно серьезно и громко крикнул он, когда его впервые обдало пенной волной моря. «Шуми, орловский! Кричи во весь дух…»

«Это должно прокипеть, – сказал отец и, опустив руки в таз, стал тереть их мылом, принесенным с собой из лагеря. Ник смотрел, как отец трет мылом то одну, то другую руку… Позже, когда началась операция, дядя Джордж и трое индейцев держали женщину. Она укусила дядю Джорджа за руку, и он сказал: „Ах, сукина дочь!“ И молодой индеец, который вез его через озеро, засмеялся. Ник держал таз. Все это тянулось очень долго. Отец Ника подхватил ребенка, шлепнул его, чтобы вызвать дыхание, и передал старухе. „Вот видишь, Ник, это мальчик, – сказал он. – …Можешь смотреть, Ник, или нет, как хочешь. Я сейчас буду зашивать разрез“. Ник не стал смотреть. Всякое любопытство у него давно пропало».

«Гляди – как спит…» Спал он хорошо, но, на мой взгляд, ничем не лучше других детей, а если и была разница, то она падала на обстановку: он лежал на куче ярких осенних листьев, под кустом – какие не растут в Орловской губернии. «Ты бы, мать, легла…» – «Не-е, – сказала она, покачивая головою на развинченной шее., – мне прибираться надобно да идти в энти самые….» – «В Очемчиры?» – «Во-от! Наши-те, поди, сколько верст ушагали…» – «Да разве ты сможешь идти?» – «А богородица-то на что? Пособит…»