Михаил Черкасский - Портреты

Что ж, пути любви неисповедимы, и нам остаются лишь нагие догадки. Быть может, папа думал, что души умерших переселились в кошек? Недаром же единственное, что не доступно Бойзу – это живопись. Но среди ушедших было сколько угодно и таких. А так-то вообще этот кот ученый может все. И тосковать, и провожать-встречать, и даже пить и хмелеть от кошачьей мяты. Так что версия эта, как видите, находится в самых интимных отношениях с истиной. Добрые, мужественные души переселились в котов, подлые – в акул. Поэтому-то кошек он обожал, акулам устраивал харакири – палил в них из пулемета, специально купленного для сей цели.

Следуя примеру старших собратьев, мы позволим себе мимоходом построить крохотную критическую концепцию: прогрессивность Хемингуэя, классовая направленность его творчества ярко проявилась в прославлении бездомных пауперов-котов и в ненависти к акулам империализма.

Итак, с животными все ясно, но как быть с теми, кто еще не «переселился»?

Люди

«Эта всепобеждающая вера в человека».

«Хемингуэй глубоко человечен».

Нас уверяют. В истории литературы, наверно, не так уж много было случаев, чтобы писатель, пересаженный на чужую почву, так буйно расцвел, как Хемингуэй в нашей стране. Перед нами феномен, равный которому трудновато припомнить. В те годы появилась забавная прибаутка: «К литературе вкус имея, купил я том Хемингуэя. Прочел Хемингуэя я – не понял ни Хемингуя». Что ж, читатели делятся на любящих и не любящих, критика едина и неделима, как николаевская Россия. Подобно сказочным силачам толкователи Хемингуэя выжимают воду из камня. Да не воду – свои святые слезы любви к ближнему, трагизм и мировую скорбь. До чего можно допониматься «думая о Хемингуэе», показывает Симонов, мол, книгами своими и прямыми утверждениями писатель всегда и везде утверждал, что его герой «один сражается против всех». Симонов свято верит, что Хемингуэй близок нам «этим своим постоянным вызовом индивидуализму – мнимой красоте и мнимой гордости человеческого достоинства». Вызов налицо. Только не индивидуализму, а всему «остальному» человечеству.

Заушательская любовь критиков лишь вредит писателю. Мы ведь помним слова, что лучший способ отпраздновать юбилей – это вскрыть недочеты.

Единственный, кто позволял себе подобие критики, был Иван Кашкин. Разумеется, ошибался, верноподданнически приседал, иногда судил метко – обычное дело. В общем, поклонялся, но плоскостным богомазом не был, клал тени и свет – временами выходило объемно. При всей своей любви к автору методу «взахлеб» был достаточно чужд. К сожалению, спорить придется и с ним. Например, вот с этим: «В стоическое, трагичное и безнадежное одиночество то и дело врываются у Хемингуэя гуманные нотки веры в людей и уважения к человеку, будь то спутник боксера – негр или переступивший закон Гарри Морган, или толстуха Алиса (в рассказе „Свет мира“), которая…»

Остановимся и прочтем. Рассказ небольшой. Если же отстегнуть начало (оно явно по ошибке пришпилено от чего-то другого), то останется еще меньше. Двое – автор и Том, забрели в незнакомом городе на станцию. Там «сидели пять шлюх… шестеро белых мужчин и три индейца». Все они ждут поезда, судачат. «Одна из шлюх громко захохотала. Я никогда не видел такой толстой шлюхи и вообще такой толстой женщины… Рядом с ней сидели еще две, тоже очень толстые, но эта, наверно, весила пудов десять… Остальные две были самые обыкновенные шлюхи, с крашенными пергидролем волосами… Толстая шлюха опять захохотала и вся затряслась… „Можете звать меня Алисой“, – сказала толстая шлюха и снова затряслась».

Такова экспозиция. Полстранички беседы. Упоминание о городе Кадильяке. «Стив Кетчел жил в Кадильяке», – сказал до сих пор молчавший лесоруб. «Стив Кетчел, – сказала одна из блондинок пронзительным голосом, как будто ее вдруг прорвало от звука этого имени, – таких, как Стив Кетчел больше нет и не будет… я его знала, как ты сам себя не знаешь, и я его любила, как ты любишь бога. Он был самый сильный, самый лучший и самый красивый мужчина на свете, Стив Кетчел. И родной отец пристрелил его, как собаку». Все с удовольствием слушали пергидрольную блондинку, рассказывавшую все это театральным приподнятым тоном, только Алиса опять начала трястись. Я сидел рядом с ней и чувствовал это».

Рассказчица входит в экстаз, ей почти верят, что она знала знаменитого боксера. «Пусть другие берут мое тело. Душа моя принадлежит Стиву Кетчелу. Это был мужчина, черт подери». Все сидели как на иголках. Было грустно и неловко. Вдруг Алиса заговорила, продолжая трястись: «Врешь ты все, – сказала она своим грудным голосом. – В жизни ты не спала со Стивом Кетчелом, и ты сама это знаешь». – «Как ты смеешь так говорить?» – гордо откинулась пергидрольная. «Смею, потому что это правда».

Ситуация для литературы не новая. Несчастный человек придумывает себе красивую сказку. Но обычно даже те, что не верят, не показывают этого. Из сострадания. Но Алиса не может отдать боксера коллеге. «Не смей оскорблять меня, – сказала пергидрольная. – Болячка десятипудовая, вот ты кто. Не тронь моих воспоминаний». – «Брось, – сказала Алиса своим мягким певучим голосом. – Нет у тебя никаких воспоминаний, разве только о том, как тебе перевязывали трубы и как ты первый раз ходила на 606. Все остальное ты вычитала в газетах. А я здоровая, и ты это знаешь, и хотя я и толстая, а мужчины меня любят, и ты это знаешь». («И ты это знаешь» – это, знаете ли, не от Алисы, а очень от автора).

Вот и все. И об этой женщине Кашкин говорит, что она «…и в падении своем сохраняет веру в лучшее, что озаряет человека, как свет мира». Слепота удивительная! Во-первых, падения, как такового, нет, ибо сама Алиса не чувствует его. Это очень приятный, даже преуспевающий на своем поприще человек. Недаром же ее все любят и неспроста она все время трясется от смеха. Во-вторых, не она «сохраняет веру в лучшее», а та, пергидрольная. Она, Алиса – растаптывает. Чужое. Со смаком. С осознанием своего превосходства. Не стыдится при посторонних напомнить о трубах, о 606 (так же, между прочим, как Томас Хадсон с удовольствием сообщает, что Гоген болел сифилисом, а Тулуз-Лотрек пропадал в публичных домах. Интересно, если бы сам занедужил этим, сообщал бы он или нет?) И наконец, «свет мира» не в Алисе, а в том, что какой-то боксер стал для этих женщин лучшим, что они видят на этом свете. Такова мысль автора. Столь путанно выраженная, что критик не нащупал ее. И не случайно. Ведь гвоздь должен быть в «пергидрольной». Но симпатии отданы Алисе. «Она улыбнулась, и мне показалось, что я никогда не встречал женщины красивее. У нее было очень красивое лицо и приятная гладкая кожа, и певучий голос, и она была очень славная и приветливая». Недаром товарищ рассказчика забеспокоился (хотя она и здоровая и не была на 606). «Том увидел, что я смотрю на нее, и сказал: «Пошли. Нечего тут сидеть».