Михаил Черкасский - Портреты

Так точно: стоит лишь опустить в ручей выпотрошенную форель (обязательно выпотрошенную!), как вода незамедлительно становится упругой. Не замечали? Советуем. Если найдете форель, то ручей уж труда не составит.

Хемингуэй любил Испанию, Францию, Кубу и особенно Африку – за то, что она напоминала ему Испанию. Томас Хадсон «… стоял, держа в руках стакан с приятно горьковатым напитком, все еще смакуя первый долгий глоток, напомнивший ему Тангу, Момбасу и Ламу и все то побережье, и его вдруг охватила тоска по Африке. Кой черт, подумал он, я всегда могу туда поехать».

Не приходится сомневаться, что может. И что любил эти страны со всем тем, что их составляет – небом, долинами, городами, горами, животными и людьми. Однако здесь надо четко разграничить: неодушевленную природу он просто любил, живую – Т А К.

Всю меру этой любви познаешь в «Зеленых холмах Африки», где писатель Эрнест Хемингуэй знакомит нас с охотником и человеком Эрнестом Хемингуэем. Поклонники папы обычно стыдливо замалчивают эту книгу, в лучшем случае извлекают из нее лишь мысли о писательском труде. А поучительна она и в другом.

Как волнующе он соперничает с другим охотником, Карлом – кто больше наубивает, крупнее, фотогеничнее. «Возле дерева лежала только что отрезанная голова носорога, и какого носорога! Он был вдвое крупней моего». Хемингуэй понимает, что надо поздравить коллегу и… не может. От зависти. Оторваться не может от «…этого громадного, великолепного носорога с кровавой слезкой в глазу, обезглавленного сказочного великана». Но ничего, еще есть лицензия на три экземпляра. «Плевал я на носорогов, на них только охотиться удовольствие, а так на что они мне? И все-таки хотелось бы убить такого, чтобы он был не хуже, чем у Карла». Надо, надо постараться, чтобы привезти трофеи. Оставить себе, подарить богатым друзьям. И тогда Зильма Маянц сможет поздней написать: «Кабинет писателя. Книжные полки. Картины. Шкуры и головы убитых им зверей и птиц».

Хочется цитировать, как папа «прицелился тщательно, эгоистически стремясь хоть на этот раз завладеть лучшей добычей». И как «грянул резкий короткий дуплет из ружья Мамы» (он с женой ездил, с Полиной, дядюшка которой Гас Пфейфер, еще более богатый, нежели Полина, субсидировал это дорогостоящее африканское турне). И какие жуткие переживания были из-за одной прекрасной газели. «Я гонялся за ней целое утро, много раз подкрадывался, но, одурев от жары, все время стрелял мимо, потом заполз на муравейник, чтобы выстрелить уже по другой, куда худшей газели… промазал… стоит… выстрелил ей в грудь… спотыкаясь, отбежал в сторону… не в силах бежать дальше… стал стрелять ей в шею, медленно, старательно, и промазал восемь раз кряду… ружьеносцы смеялись, потом подъехал грузовик с африканцами, которые удивленно пялили на меня глаза… в холодном бешенстве упрямо пытаясь перебить антилопе шею… лишь на десятом выстреле перебил эту проклятую шею. Затем отвернулся, даже не поглядев на свою жертву. „Бедный Папа“, – сказала моя жена».

И не было никаких переживаний с другой антилопой: «… сердце ее все еще сильно билось, хотя, судя по всему, она была мертва. Я нащупал сердце около передней ноги, чувствуя, как оно трепещет под шкурой, всадил туда лезвие ножа, но он оказался слишком коротким и только слегка оттолкнул сердце. Я ощутил под пальцами горячий и упругий комок, в который уперлось лезвие, повернул нож, ощупью перерезал артерию, и горячая кровь заструилась по моей руке. Затем я начал потрошить антилопу перочинным ножом, все еще стараясь произвести впечатление на Друпи…»

Так что переживания все-таки были.

А до того, еще в Америке, после автомобильной катастрофы, были и другие, человеческие. Когда он лежал с переломом руки. «Один на один с болью, пятую неделю без сна, я вдруг подумал однажды ночью: каково же бывает лосю, когда попадешь ему в лопатку, и он уходит подранком; и в ту ночь я испытал все это за него – все, начиная с удара пули и до самого конца, и, будучи в легком бреду, я подумал, что, может, так воздается по заслугам всем охотникам. Потом, выздоровев, я решил: если это и было возмездие, то я претерпел его и, по крайней мере, отныне отдаю себе отчет в том, что делаю. Я поступал так, как поступили со мной». Кто – лоси? Антилопы? Газели?

Каждый волен выписать себе такую вот индульгенцию. Если же к ней присовокупить еще ружьеносцев, следопытов, носильщиков, грузовики, походную брезентовую ванну, немецкое пиво и фруктовые консервы, – то билет охотника и гуманиста высшего класса вам обеспечен.

Не станем тревожить Толстого, Лондона, Сетон-Томпсона и других. Обратимся к звероловам, зоологам, охотникам – оказывается, они все же видели в «меньшом брате» нечто большее, чем мишень. Аркадий Фидлер называет себя по старинке естествоиспытателем. Он внемлет и неодушевленной природе, но прежде всего, превыше всего – живое. Там, у Хемингуэя, упоение меткостью своего выстрела, нож, ткнувшийся в неостывшее, еще пульсирующее сердце, здесь – восхищение, невозможность убийства ради охотничьего азарта. Даже если это грозит жизни охотника.

Нет, не знал гуманнейший Хэм и настоящей любви к животным. Вот кошек он обожал! Да, есть одна настоящая любовь в «Островах», причем абсолютно взаимная. «Он подумал, не выпустить ли кого-нибудь из других котов для компании и чтоб было с кем поговорить, пока Бойз спит. Но потом решил, что не надо. Бойз обидится и будет ревновать. Когда они вчера подъезжали на большой машине, Бойз уже околачивался возле дома и поджидал их. Он страшно волновался и, пока они выгружались, все время путался под ногами, с каждым здоровался и то вбегал в дом, то выбегал, как только отворяли дверь. Как только Томас Хадсон получал приказ об отъезде… кот становился все более взвинченным и нервным, а когда они начинали грузиться в машину, он уже был в отчаянии. Как-то раз, проезжая по Центральному шоссе, Томас Хадсон увидел сбитого машиной кота, и этот кот, только что сбитый машиной и уже мертвый, был как две капли воды похож на Боя… Он знал, что это не может быть Бой… и все же у него похолодело внутри… В тот же вечер, попозже, сидя дома за книгой в большом кресле с Бойзом, примостившимся рядом, Томас Хадсон вдруг подумал: что бы он делал, если бы Бойза так же вот убило? Судя по припадкам отчаяния, находившим иногда на Бойза, кот питает к нему подобные же чувства. Он из-за всего волнуется еще больше, чем я. Зачем же ты так, Бой? Если бы ты так не расстраивался, тебе бы лучше жилось. Я же вот стараюсь быть спокойным, сколько могу, говорил себе Томас Хадсон. Правда стараюсь. А Бой не может».

О своих детях не говорит он с такой нежностью, как о верном коте. Это может претить. Это может восхищать: ведь Бойз вроде бы единственное, что у него осталось, с кем он постоянно живет. Но в том-то и дело, что для Хадсона ничто в этом мире не было по-настоящему единственным. Кроме себя самого. Критики кошек обходят. За исключением Симонова. Очутившись на Кубе в доме писателя уже после его смерти, Симонов был откровенно шокирован. «В этом доме было полно кошек, несколько десятков. Говорят, Хемингуэй много с ними возился. Это как-то до удивления не подходит к нему. Трудно представить себе его с этим полчищем кошек. В моем представлении рядом с ним должны быть не кошки, а большие собаки». Еще бы!.. хорошо бы вдобавок льва, носорога, трубку и мачете на боку.