Михаил Черкасский - Портреты

Каково же оно, это счастье?

«Лежа неподвижно в постели, он почувствовал на своем лице ее ищущие губы и потом прикосновение ее руки, и он повернулся и крепко прижался к ней. «Ты хочешь?» – «Да. Сейчас». – «Я спала. Помнишь, как мы делали это во сне?» – «Слушай, тебе не мешает культяпка?.. Точно ласт у морской черепахи» – «Ты вовсе не черепаха. А верно, что они это делают целых три дня?» – «Верно…» – «Скажи, ты со многими женщинами спал – кто лучше всех?» – «Ты». – «Неправда… Я уже старая». – «Ты никогда не будешь старая». – «И я болела». – «Если женщина хорошая, это не имеет значения».

Потом «он уснул, вытянув на подушке обрубок ампутированной руки, а она еще долго лежала и смотрела на него… Я счастливая женщина. Он говорит, как у морской черепахи. Я рада, что это случилось с рукой, а не с ногой… Чудно все-таки, но мне это не мешает. С ним мне ничего не мешает. Я счастливая женщина. Таких мужчин больше нет. Кто не пробовал, тот не знает. У меня их было много. Я счастливая, что мне достался такой. Может ли быть, что черепахи чувствуют то же, что и мы? Может ли быть, что они все время это чувствуют? Или, может быть, самке это больно? Господи, я бы это могла всю ночь, если б мужчины были иначе устроены. Я бы хотела так: всю ночь, и совсем не спать. Совсем, совсем, совсем не спать. Совсем-совсем. Только подумать, а?»

Так кто же первый сказал «а»? Мария Морган или Соловьев? Мария. А Соловьев лишь повторил и, как всякий философ, развил. Она говорит: «всю ночь», он – «круглые сутки». Но все это пустяки, главное, Мария, покончив со своим прошлым, стала женой, матерью. После гибели Гарри ей придется туго. Не материально – все из-за тех же черепашьих проблем. «И я уже старая, и толстая, и некрасивая, и никто мне не скажет, что это не так, потому что его уже нет. Придется мне нанимать себе кого-нибудь за деньги, только едва ли я захочу».

«Не всем одинаково нравится… – писал Симонов, – мера откровенности, с которой описывает Хемингуэй отношения мужчины и женщины. Однако следует заметить, что сами эти отношения интересны Хемингуэю лишь тогда, когда за ними стоит любовь или когда с них начинается любовь. О том, что не доросло до любви или никогда и не собиралось стать ею, Хемингуэй чаще упоминает, чем пишет. И как ни далека его традиция в изображении отношений между мужчиной и женщиной от традиции русской классики – в самом главном он близок здесь Толстому: то, что ни с какой стороны не заслуживает названия любви, чаще всего удостаивается у Хемингуэя только упоминаний обычно хирургически (?!) точных, но редко подробных».

Так и не так. Хемингуэй ненавидит и шаржирует писателя Ричарда Гордона («Иметь и не иметь»). Вот по дороге Гордон встретил Марию – «толстую, громоздкую голубоглазую женщину… Посмотреть только на эту коровищу, подумал он… Интересно, какая она может быть в постели. Что должен чувствовать муж к жене, которая так безобразно расплылась? Он писал роман о забастовке на текстильной фабрике. В сегодняшней главе он собирался вывести толстую женщину с заплаканными глазами, которую встретил по дороге домой. Ее раннее равнодушие к мужским ласкам… Жалкие попытки симулировать наслаждение половым актом, который уже давно вызывает в ней только отвращение».

Он потому так грубо об этом пишет, что так, мол, думает Гордон. Но разница между писателем Гордоном и писателем Хемингуэем в «данном вопросе» очень невелика. Это «не доросло», и поэтому Хемингуэй лишь «упоминает». Но вот беда – «хирургически точно» и подробно он всегда препарирует именно то, что подразумевает под любовью, в частности, прошлое Томаса Хадсона и его жены. «Ах, ты, – сказал он. – Ну, кто кого будет любить, ты меня или я тебя?» – «Оба вместе, – сказала она. – Если ты не возражаешь, конечно». – «Люби ты меня, сказал он. – Я очень устал». – «Ты просто лентяй. – сказала она… Когда все уже было так, как должно быть, она сказала: – Ты хочешь, чтобы я была тобой или ты мной?» – «Тебе право выбора». – «Я буду тобой». – «Я тобой быть не сумею. Но попробовать можно».

В общем, кто о чем, а шелудивый о бане. Но критики упорно роются в нечистых простынях и находят там перлы великого чувства: «Там, где любовь становится последней ставкой, последним прибежищем человеческой цельности, искренности и гордости, она обречена. Рано или поздно наступает момент, когда произносится: «Я бы с удовольствием помучил тебя в постели…» – «Вот это другое дело. Для этого мы и созданы (т. 2. Стр. 296. Курсив мой. – Э.С.)»

Отдайте товарищу Соловьеву курсив! Он заслужил: «Хемингуэй – писатель, который дал, возможно, самое прекрасное и чистое в ХХ столетии изображение любви. Любовь, как ее понимает Хемингуэй есть единство выбранного мира (нет – ложа ! – М.Ч.), которое обязывает к физической близости».

«Любовь к женщине занимает огромное место в большинстве книг Хемингуэя». (К. Симонов). Мы позволили себе свести ее в основном (за исключением ранних книг) к «либидо» – как выражается товарищ Соловьев. Надо уточнить: Хемингуэй был чужд распутству. Институт любовниц он отвергал в принципе. А ежели и случалось ему иной раз переспать с принципом, то это было исключением. А правилом оставалось другое – великодушно превращать возлюбленных в жен. «Друг Хемингуэя Малькольм Каули говорил о нем: «Он романтик по натуре, и он влюбляется подобно тому, как рушится огромная сосна, сокрушающая окружающий мелкий лес. Кроме того, в нем есть пуританская жилка, которая удерживает его от флирта за коктейлем». (Грибанов). Тут, видимо, все правда. И недаром, когда дело касалось внешности женщин, он становился романтиком. Безразлично, будь то героини романов или его жены. В книгах они все до единой прекрасны. Без описаний. Без доказательств. В интервью – чуть скромнее: «Мисс Мэри чудесная жена, она сделана из крепкого, надежного материала. Кроме того, что она чудесная жена, она еще и очаровательная женщина, на нее всегда приятно смотреть». А уж фотографии, которые редко соврут, окончательно убеждают нас, что в этом он был величайшим романтиком.

Ни одна из героинь Хемингуэя не сумела сказать таких простых и значительных слов, как первая жена Хэдли, когда они расставались: она писала ему, что рассматривала их брак как клятву быть с ним и в радости и в горе. Но раз он хочет развода…

Певец любви, он не создал ничего даже приблизительно равного высокой предназначенности Тони и Каты («Все люди – враги» Р. Олдингтона). Нет у него сходства душ, духовной близости, того совпадения, той совместимости, что сравнивают с двумя половинками разбитой и «воссоединившейся» вазы. Вот как об этом сказал сам Олдингтон. «Ката легко ступала рядом с ним, притихшая, как тишина вокруг. Она взяла его под руку и держала ее обеими руками. Они медленно дошли до конца сада, постояли минутку, глядя на усеянное звездами небо, и пошли обратно. Никто из них не сказал ни слова, но Тони чувствовал и знал, что Ката также чувствует, что между ними полное единство. Он вспомнил миф Платона о мужчинах и женщинах, которые когда-то были единым цельным существом, а затем были разделены, так что одна половина – мужчина и другая половина – женщина должны постоянно искать свою утерянную половину, чтобы составить одно целое».