Михаил Черкасский - Портреты

У Ричарда Олдингтона любовь для Тони и Каты действительно единственное прибежище. Он это доказывает художественно, быть может, слишком долго, с некоторым нажимом и сентиментальностью, но доказывает. И разве все дело в «той мере откровенности», которая «не всем одинаково нравится». Ведь не испугали же никого стихи самого Симонова «Ты говорила мне: люблю. Но это по ночам, сквозь зубы. А утром горькое: терплю едва удерживали губы». В романе Олдингтона плотского сколько угодно. Но не постельного! Озаренного подлинным чувством. Для героев Хемингуэя женщина – сосуд скудельный. Для Тони Ката – любимая, единственная. «С чистой, светлой мыслью пишет он о плоти, трогательно, целомудренно – о любящей женщине» (М. Урнов).

Томас Хадсон любит Первую. Но о чем говорят они, к а к говорят? Да вспоминают только постельное и кратчайшим путем идут к цели. Ничто не в силах удержать их. Даже смерть сына. Они жаждут любить. Но ведь павианы (не говоря уж о черепахах), если бы спросить их, сказали бы: то, что мы делаем, это и только это любовь , «самая прекрасная и чистая в ХХ столетии».

А тем двоим, Тони и Кате, ничто и никто не мешает. Но тринадцать лет – всю молодость – они были врозь, считали друг друга исчезнувшими. Тринадцать лет пролегло между ними – целая жизнь. Тринадцать лет, когда он безуспешно искал ее, безуспешно пытался утвердиться в женитьбе, в работе. И вот случайная встреча в Риме с Филоменой, у которой они когда-то жили на острове Эа. И начиная отсюда, при всех несовершенствах стиля, перед нами развертывается действительно одна из самых чистых и прекрасных страниц, созданных романистами нашего века. «Ах, синьор, почему вы ни разу не приехали к нам за все эти годы? Ведь вы обещали!» – вырвалось у Филомены. Она еще боится ему сказать, не знает, надо ли. «Ну, так говорите же», – ответил Тони, немного раздосадованный всеми этими приготовлениями.

« – Синьор помнит, как он приехал к нам осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года? – торжественно спросила Филомена и уставилась на него своими большими черными глазами.

– Отлично помню, – сказал Тони, внезапно почувствовав острую боль в старой ране.

– И как вы расспрашивали про австрийскую синьорину:

– Да.

– Она приезжала на Эа и останавливалась в этой же комнате.

– Ч т о? – воскликнул Тони, вскочив со стула и тотчас же снова сев. – Вы уверены? Синьорина Катарина? – в первый раз за семь лет он произнес ее имя, и оно откликнулось в нем невыносимо мучительными воспоминаниями.

– Да, конечно, фрейлен Ката!

– Что же она делала на Эа? – спросил он, стараясь справиться (!!! – вот так же, но вовсе не по-хемингуэевски справляются настоящие люди) со своим потрясением и побороть какую-то внезапную призрачную надежду.

– Ничего особенного. Уходила гулять на целый день. Иногда, когда она возвращалась, видно было, что она плакала.

– О боже! – вырвалось у Тони.

– Она приезжала все эти три года всегда в эту же пору и только на десять дней. И каждый раз спрашивала про вас.

– Ч т о? Филомена, вы думаете о том, что вы говорите? Это правда?

– Реr Вассо! (клянусь вам!) Зачем мне обманывать друга? – гордым, негодующим тоном возразила Филомена.

– Не сердитесь, Филомена, простите меня, – сказал Тони, умоляюще протягивая руку и опрокидывая при этом стакан. – Расскажите мне про нее еще».

Филомена рассказывает, что Ката очень бедная и ей приходится целый год копить деньги, чтобы приехать на десять дней. «Она берет только утренний завтрак и обед, и мы уступаем ей это по своей цене, мы так жалеем ее». – «О, боже мой! – воскликнул Тони, закрывая лицо руками. – Боже мой, боже!» – «Если бы вы приехали к нам или хоть написали, синьор». – «Не говорите этого, Филомена. Если бы я только знал! Но все это было так мучительно! О господи, какой я был дурак! Мне нужно было остаться и ждать на Эа» Они сидели молча; Тони, стараясь овладеть собой, прийти в себя от этого удара, Филомена, глядя на него большими внимательными глазами чуть-чуть укоризненно.

– Синьор, – помолчав, сказала она.

– Да?

– Фрейлен Ката и сейчас на Эа.

– Что? – Тони снова вскочил. – Филомена, помогите мне, научите, что мне делать. Я чувствую, что схожу с ума. Вы думаете мне можно поехать на Эа? Я застану ее там?»

А потом бешеная езда на таксомоторе из Рима в Неаполь, чтобы поспеть к пароходу. И – встреча. Они те же. И другие. Тринадцать лет прошло врозь. И как медленно, целомудренно, мучительно возвращаются они друг к другу. «Я так нестерпимо хотел тебя». – говорит Хадсон. Здесь есть и это. Но его держат в узде. Не «в пику ханжам» – но чтобы подойти к этому снова в самой высшей точке душевной близости. Да ведь не намеренно «подойти» – само подойдет. Вот лежат они, просто лежат после прогулки. «Тебе нужно, чтобы я говорила, что люблю тебя?» – спросила Ката. «Нет». – «А мне нужно». – «Ты не сумела бы высказать и крохотной доли того, что я видел в твоих глазах». – «Ты видел?» – «Да». – «Надеюсь, мои глаза были так же красивы, как твои». – «Гораздо красивее. Подумаешь, мои глаза!» – «Ты их не видел». Ката поднялась с кровати, подошла к зеркалу и, повернувшись к Тони спиной, стала приглаживать волосы. «Тони», – сказала она уже более обычным прозаическим тоном. «Да?» – «Тебе это стоило больших усилий?» – «Наоборот. Это было чудесней всего, что я когда-либо испытал».

И это не ложь и не ханжество. И этого нет и не может быть у Хемингуэя: ему просто-напросто не понять такого.

Примечание 2005 года. Много лет наши умные люди потешались над женщиной, открывшей миру сногсшибательную истину, а заодно и тайну «загадочной русской души». Во время первого телевизионного моста между СССР и США она по неведению кратко парировала провокационный по тем ханжеским временам заокеанский вопрос, ответив: «В Советском Союзе секса нет». И кто только ни изгалялся над этой фразой. А ведь женщина не лгала. Откуда же было ей знать, что это страшное заморское слово означает то, чем она с удовольствием начала заниматься еще в школе. Разумеется, все было. Только слово такое еще не промышляло ни в житейском, ни в литературном обиходе. А как бы оно пригодилось мне в этой статье, потому что очень редко у Хемингуэя промелькнет любовь, а вот секс можно хлебать поварешками .

И так у него во всем. Трубадур мужественности и мужской дружбы, он даже не приблизился к тем отношениям, что в «Трех товарищах» Ремарка. Почти все и всегда у него – чужие друг другу, случайные попутчики, не связанные судьбой, жизнью, мироощущением. И кто из его героев сможет выстоять перед молчаливо верным Керстером, лучшим из трех товарищей?

Природа

«Его никогда не переставали радовать запахи леса и моря, ночные бдения у костра, вкус свежеиспеченной рыбы, упругая прохлада воды, когда моешь в ручье выпотрошенную форель, меткий выстрел в антилопу или льва».