Михаил Черкасский - Портреты

Так решена тема. С некоторым сочувствием. С некоторой усмешкой. А в общем-то, бегло и равнодушно (сравни с «Пышкой» Мопассана).

«Всю жизнь я любил страны: страна всегда лучше, чем люди». Это хорошо сказано. Это хорошо видишь, когда едешь с Хемингуэем в грузовике по Африке, «всё по той же Африке». «Мы покинули свой тенистый лагерь и… двинулись… на запад… то и дело обгоняя группы людей, шедших на запад. Одни совершенно голые, если не считать тряпки, стянутой узлом на плече… Те, что побогаче, прикрывались от солнца зонтиками… женщины брели следом, нагруженные горшками и сковородками… Все эти люди бежали от голода. Я выставил ноги из кабины подальше от нагретого мотора, надвинул на лоб шляпу, заслонив глаза от яркого солнца, и внимательно следил за просветами в кустарнике, чтобы не прозевать какого-нибудь зверя».

О том, что он может прозевать самого крупного зверя – человеколюбие – охотник и на мгновенье не способен подумать.

«Добравшись до Бабати, мы остановились в маленькой гостинице над озером, где пополнили свой запас консервов и выпили холодного пива. Затем повернули к югу. Дорога была хорошая, ровная, она пролегала через лесистые холмы, над бескрайними масайскими степями, и дальше прямиком через плантации, где высохшие, сморщенные старухи и старики гнули спины на маисовых полях…»

Таков этнографический фон. Без всяких чувств. Так же точно фиксирует художник страдания своей жены мемсаиб (так зовут ее нищие африканцы), когда «при спуске с крутого склона эти испанские охотничьи сапоги опять надавили ей в пальцах». Так же, только гораздо драматичнее. «Теперь, когда толстые носки были сняты, она осторожно сделала несколько шагов, пробуя, не давит ли грубая кожа на пальцы, и спор прекратился, и ей вовсе не хотелось выглядеть страдалицей, а напротив хотелось держаться бодро, чтобы понравиться мистеру Дж. Ф., а я стыдился, что вел себя как последний подлец из-за этих сапог и сунулся со своим праведным негодованием, когда ей было больно…» Здесь – с негодованием, ибо эта чужая боль раздражала его.

Но настоящие кошмары он испытает немного позднее: «Все здесь было удивительно похоже на Арагон, и я только тогда поверил, что мы не в Испании, когда вместо вьючных мулов нам повстречались туземцы, человек десять, – все с непокрытыми головами, босые, одежда их состояла из куска белой материи, собранной у плеча наподобие тоги. Но вот мы разминулись с ними, и высокие деревья вдоль тропы – это снова Испания, и будто я опять еду верхом – сзади лошадь и спереди лошадь, и мне страшно смотреть, как на крупе у передней мерзостно копошится мошкара… В Испании, когда эта гадость заползала тебе за шиворот, чтобы убить ее, приходилось снимать рубашку, какая-нибудь одна-единственная проникнет под воротник, поползет вниз по спине, потом переберется подмышку, оттуда на живот, к пупку, под брючный пояс, и – плоская, никак ее не раздавишь – ускользает от твоих пальцев с такой ловкостью и быстротой, что с ней не сладить, пока не разденешься догола. Глядя тогда на мошкару, копошащуюся у лошади под хвостом, зная по себе, что это за мука, я испытывал такой ужас, равного которому не припомню за всю свою жизнь, если не считать дней, проведенных в больнице с переломом правой руки».

Должно быть, именно это имеет в виду Зильма Маянц, когда с содроганием говорит: «227 осколков в теле после первого же ранения (227!!! И все в теле ! – М.Ч.) – это далеко не самое страшное из всего, испытанного им. И все-таки он „прошел все круги ада“, в сравнении с которым Дантов ад совсем не так уж и мрачен…» Жалкий Дант!.. сразу видно, что под хвост ему никогда ничего не заползало. Даже Зильма Маянц.

Двадцать лет спустя уже Томас Хадсон являет нам еще один образчик гуманности. Он вспоминает стариков, живших в лачуге у стены угольного склада: «…там едва хватало места на двоих. Муж и жена, жившие здесь, сидели сейчас у входа и кипятили кофе в жестяной банке. Это были негры, шелудивые от старости и грязи, одетые в тряпье, сшитое из мешков из-под сахара. Очень дряхлые негры». Томас Хадсон с женой (та, которая стерва) «…уже несколько лет проезжали мимо этих людей. Женщина… не раз восклицала при виде их постройки: «Какой позор!» – «Тогда почему же ты ничем не поможешь им? – спросил он ее однажды. – Почему ты всегда ужасаешься и так хорошо пишешь о всяких ужасах и палец о палец не ударишь, чтобы покончить с ними?» Женщина рассердилась на него, остановила машину, вышла из нее, подошла к пристройке, дала старухе двадцать долларов и сказала: «Найдите себе жилье получше и купите что-нибудь поесть на эти деньги».

Томас Хадсон откровенно потешается над благодетельницей. Что ж, праведное благородство ее стоит ровно столько, сколько она дает – 20 долларов. Но она, стерва, все-таки не могла на это спокойно смотреть. А он, много лет проезжая на своей машине мимо нищих стариков, ни разу не поймал себя на мысли, на порыве хоть чем-то помочь им. Почему? Да потому что он философ: все равно ничего не исправишь. Потому что у него есть агент по продаже произведений, и расходятся они хорошо. Потому что у него есть наследственные угодья, а в них нефть. И он может отчетливо видеть, что они «шелудивы», в рубищах, что кофе варят в жестяной банке, но жестяной вкус нищеты неведом ему и чувствует он его лишь тогда, когда вино долго было в жестяной посудине.

И нам предлагают это как человечность. Будто со школьной скамьи не уносим мы этих слов: «Я взглянул окрест себя, душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Будто не было легенды о Прометее, братьев Гракхов, Кампанеллы и еще тысяч, миллионов известных и безымянных. Будто не выделил как самое важное сам поэт: «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал. Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».

Заканчивая книгу о Бетховене, Эдуард Эррио говорит: «Страждущие души, благородные души, возьмите в спутники этого человека». Но кого может взять человек, потерявший детей – Томаса Хадсона? Покинутая женщина – проститутку Алису? Отец семейства – Гарри Моргана? Одинокий – Старика, в которого автор в который уж раз пересадил свою знакомую нам хорошо заспиртованную душу?

Нет, не ведал он настоящей любви к сущему – ни к детям, ни к женщинам, ни к животным. И в этом ПЕРВАЯ ГЛАВНАЯ СЛАБОСТЬ Хемингуэя.

Долг как он есть

Человек нерелигиозный, Хемингуэй нес в себе главное от христианства – смирение. И в этом он был, возможно, религиознее, чем, скажем, такой правоверный католик, как Мориак. Но смирение у него особого рода, так сказать, вполне материалистическое: не потому смирялся гордый человек, что таков закон божий, что бог дал, бог и взял, но во имя собственного покоя склонял он выю. «И о Томе тоже думать не нужно. Это он запретил себе, как только узнал. О двух других тоже ни к чему было думать. Их он тоже потерял, и теперь думать о них ни к чему. Все это он обменял на новую лошадь и должен твердо сидеть в седле. Вот и лежи тут и радуйся, что ты такой чистый после дождя и мыла, и постарайся вовсе не думать ни о чем».