Михаил Черкасский - Портреты

«Вазаха» (белый) мог незамедлительно воспользоваться обычаем. Но он не спешил. И может, так бы и не оправдал надежд своих африканских друзей, если бы не дружба, влечение – взаимное – к Веломоди. С первого дня ни одна из сторон не тешит себя иллюзиями на счет долгосрочности обязательств. «Я должен уехать. Покину тростниковую хижину и солнечную долину, ее танреков, хамелеонов, лемуров, бабочек. Покину Веломоди, которая на прощание, стойко поборов слезы, благородно заверит меня, что в жизни каждый хороший день кончается закатом и темнотой».

А они любили друг друга. «На веранде я ежедневно пишу главы моей книги о Мадагаскаре. В полдень потоки света и жара обрушиваются на долину и высушивают сердца и гортани. И тогда неслышной походкой подходит Веломоди (она всегда босиком) и предлагает подкрепиться. Она приносит кокосовый орех, только что сорванный с соседней пальмы, разрубает его топориком, сливает прозрачную жидкость в стакан, белую сердцевину выкладывает на тарелку и подает мне… К душному воздуху на веранде примешивается сладкий запах кокоса; им пахнут мои губы и руки, руки и волосы Веломоди. Она стоит в стороне и кротко улыбается. После этого писать о Мадагаскаре трудно… По вечерам, а иногда и поздно ночью я сижу, работаю. Веломоди уже давно легла и спит сном здоровых первобытных людей. Со двора врывается мощная мелодия тропической ночи, в хижине, кроме геконов, бодрствуют только двое: карликовый лемур и я. Когда я сижу неподвижно над книгой, лемур становится доверчивее, вскакивает на мой стол и ест кузнечиков из приготовленной для него мисочки… Я улыбаюсь, но даже улыбка пугает его и лемур одним прыжком забирается высоко под крышу. Оттуда он снова следит за мной. А в это время Веломоди тихо открыла глаза и, не шелохнувшись, устремила на меня тоже пылающий взгляд».

Однако не постелью единой связаны эти люди. Уж казалось бы, что ему думать о чьей-то душе в эти полгода, подаренные судьбой, а он: «Я хочу, чтобы коричневая девушка полюбила всех добрых животных так, как люблю их я: бескорыстно». Наивно? Может быть. Но вот такого чувства дружбы, товарищества, стремления д а т ь близкому человеку то, что несет в себе, нет и в помине у Хемингуэя. Там каждый старается взять . Не думая о партнере. Как в игре. И пускай Симонов пишет о том, что проблема «самопожертвования, готовности отдать жизнь за други своя – неотделима от представления Хемингуэя о том, что следует называть любовью и что не следует, о людях, с личностью которых слово „любовь“ сочетается и о тех, с кем оно не сочетается и употребляется всуе», – все это всуе , все это остается личным ослепленным взглядом Симонова. И к Хемингуэю не имеет никакого касательства. Скорее, к Фидлеру и еще многим.

Жаль только, что Аркадий Фидлер не догадался убить Веломоди. Тогда «образ» ее достиг бы хемингуэевских высот, точнее – Кэтрин Баркли, лучшей женщины, которую он подарил литературе. Конечно, англичанка Кэтрин принадлежит к одной из самых цивилизованных наций. Веломоди же представляет свою деревушку где-то на уровне Вильгельма Завоевателя или Ричарда Львиное сердце. Конечно, Веломоди не знает таких ученых оборотов, как «да, милый, нет, милый», но в остальном она ни в чем не удаст мисс Баркли.

Бездуховность хемингуэевских женщин общепризнана: «он не может быть ни Дороти, ни Маргарет, ни отрицательной, но влекущей к себе Брет… Все эти фигуры написаны не изнутри, а со стороны. Они либо однопланны, даже при всей их убедительности, либо поверхностны и фактографичны» (И. Кашкин). Но с годами первобытная чистота Кэтрин перерождается в нечто очень похожее, но совсем иное.

Здесь мы должны сослаться еще на один авторитет – Э. Соловьева. Статья его «Цвет трагедии – белый» напечатана в сборнике «Искусство нравственное и безнравственное». Под данным углом философ Соловьев и разглядывает писателя. «Любовь, как ее понимает Хемингуэй, есть единство выбранного мира, которое обязывает к физической близости. В пику ханжам можно было бы сказать, что уклоняться от этой последовательности не только трудно, но и безнравственно».

Однако же и господа философы иногда очень хорошо знают предмет, о котором пишут, и надеюсь, что тоже, как и герои Хемингуэя, не уклонялись. И недаром та, Первая, сказала Томасу Хадсону (и, наверное, Соловьеву): «Тебе всегда кажется, что физическая близость – это в любви все». Хадсон и от этого не уклонился. Так же, как остальные герои. Все чаще, тверже, единственнее «любить» для героев Хемингуэя приобретает узкий «прикладной» смысл – спать. Не случайно Томас Хадсон прежде всего вспоминает альковное. Но чем жили? О чем думали? Что грело их, заботило, тянуло, сближало? – об этом ни звука. Где то, что роднит только этих двоих из трех миллиардов? Не было. Потому, наверно, что и в жизни такого не было. После первой жены его Хэдли. А вот Т о, другое – как праздник, который всегда с тобой.

«Прислушаемся, какие необычно горячие интонации звучат в хемингуэевском «объяснении в любви» к Африке: «И, глядя… на небо и белые облака, бежавшие по ветру, я так любил эту страну, что был счастлив, как бываешь счастлив после близости с женщиной, которую любишь по-настоящему…» (М. Мендельсон). Тридцатипятилетнему мужчине, который в самом соку, еще можно с натяжкой позволить такое. Но в шестьдесят лет он, вспоминая свою счастливую жизнь с Хэдли, писал: «Тогда мы вернемся ужинать и закатим настоящий пир… А потом мы почитаем и ляжем в постель и будем любить друг друга». Или там же, в «Празднике, который всегда с тобой»: «Закончив рассказ, я всегда чувствовал себя опустошенным, мне бывало грустно и радостно, как после близости с женщиной…»

Когда его, нобелевского лауреата, осаждали корреспонденты, он говорил, что мешать писателю, когда он напряженно работает, равносильно убийству. И даже больше: это все равно, как врываться к мужчине, когда он лежит в постели с любимой женщиной.

А вот «Иметь и не иметь» в интерпретации философа Соловьева. «У Гарри Моргана, как у всех людей трагической судьбы, о которых пишет Хемингуэй, – счастливая любовь. В сорок два года Мария Морган любит своего мужа так же, как любила в двадцать». Что значит «так же», ведь судя по глухим намекам Мария до встречи с Гарри была профессиональной шлюхой. Но пойдем дальше: «Ночи – ее радость, и она завидует черепахам, которые, как она слышала, могут жить друг с другом сутками». До чего же все-таки здорово пишут теперь философы: «жить друг с другом сутками» – так просто, доходчиво. Как на кухне. Или на лавочке. Все читал бы и читал бы – 24 часа в сутки. Даже литераторам до философов далеко. Ну, что, например, Грибанов рядом с господином Соловьевым: «С величайшей нежностью он описал любовь Гарри Моргана и его постаревшей, некрасивой жены, счастье, которым они обладают».