Михаил Черкасский - Портреты

И, осторожно приближаясь к моей работе, ученая дама на всякий случай, как молитву, пробормотала глубочайшее изречение великого гуру филологов – Михаила Бахтина: «Первая задача – понять произведение так, как его понимал автор, не выходя за пределы его понимания». И она то выходит, то смело входит в эссе. Что ж, пусть плещется и полощет там чужие застиранные «макроконцептуальные явления, интродукции и системообразующие элементы». Если бы государство платило не за ученые степени, а за профессионализм, у нас было бы намного меньше остепененных, но не осененных. А так что же, может, не зря сказал Ремарк: «Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности, когда ума нет».

Мне кажется, что доцент Шевлякова просто не единожды была оскорблена прежде всего за своего любимого писателя, а потом уж за его истолкователей. «Автор во что бы то ни стало хочет опровергнуть все исследования творчества Хемингуэя, которые были написаны ранее. Он даже хочет низвергнуть все это с пьедестала». Нет, она явно переоценила меня: ни сил, ни времени, ни знаний не было у меня для такой ерунды.

И еще. В библиографии своей книги Мария Кузнецова назвала десятки солидных англоязычных трудов, на которые ссылалась. А сама, видите ли, откопала где-то на помойке какое-то странное сочинение, в котором нет ни одного научного слова. И вообще, что себе позволяет этот Черкасский: «Все, что было написано о Хемингуэе, в основном отвергается с гневными комментариями в адрес авторов». Что вы, что вы, мадам, какой гнев – да ведь само благолепие, такое терпеливое, вразумительное. А гнев… Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете, что такое гнев. И поэтому, если запамятовали, перечитайте, пожалуйста, знаменитое письмо Белинского Гоголю. Вот где гражданский и человеческий гнев вырвался и взлетел до небес. А я…

Нет, нет, того человека, который, презирая себя, лепил что-то о Хемингуэе, – теперь я не знаю. Конечно, многое могу вспомнить. Например, утро, когда Дима Ухов, сидя за рабочим столиком, встречал меня в непривычной компании: перед ним был чайник, блюдечко с холмиком сахарного песка и граненый стакан с заваркой. Карие глаза Дементия были смиренно печальны, редкая проседь в черных волосах тускло взблескивала от косого осеннего солнца и картофельный нос уныло отливал красноватым.

– Вишь, сижу, чайком надрываюсь. Пей… Да сахарком наведи, наведи, БорОда!

И сам себя тоже вижу: застывшее стояние у окна, и окостенелый, бесцельный взгляд – чаще всего дома, но и на работе так же, только вечером, когда никого нет. И какая-то неотвязная фраза из Щедрина: «Однажды шел дождик дважды», бессмысленно повторяемая то вслух, то молча. И теперь, перечитывая «Хемингуэя», я все больше удивляюсь тому спокойному, выдержанному тону, в котором легли на бумагу слова. А ведь это писал человек с содранной кожей. Когда почти каждое слово – устное либо печатное – тащилось наждачной бумагой. Потому что напоминало . И если господь бог был к «свергнутым» мною так же милостив и терпелив, – то все они проследовали в райские кущи, где встретились со своими единомышленниками и теперь ведут и ведут нескончаемые беседы о своем любимом писателе.

Заметки читателя

«То, что я написал, не следует считать критической статьей. Я просто использовал свое право преданного читателя Хемингуэя вслух поделиться с другими его читателями некоторыми мыслями об этом человеке, которого я ни разу не видел, но книги которого читал на протяжении тридцати лет».

Прошло десять лет с тех пор, как Эрнест Хемингуэй стал историей. И если раньше над его книгами трудились читатели, то теперь к ним присоединилось время. Еще рано говорить, что добавило оно или напротив умалило в наследии писателя. «Все так же легОк его бег» или помаленьку отстает он от хода знакомых и уже незнакомых людей. Но одно бесспорно: по-прежнему неоново ярко горит над белой головой Хемингуэя нимб исключительного писателя, необыкновенного человека. Он нравился всем. Женщинам за то, что настоящий мужчина; лучшей половине рода человеческого за то, что не посягал на их собственных женщин; революционерам – что не принимал капиталистов; бизнесменам – что не был социалистом, горожанам – за то, что охотник, а этим за то, что мог даже в густых зарослях учуять запах носорога (не говоря уж об обезьянах: «Что это так смердит?» – шепотом спросил я у Старика. «Бабуины», – ответил он»).

Словом, он был по сердцу всем и прежде всего самому себе. Но, пожалуй, больше всего чтили его критики. Они не обижались, когда он сказал про них «вши, ползающие по литературе». Во-первых, кто же примет сие на свой счет? Во-вторых, автор относил это только к тем критикам, «которые не удостоят своей похвалой писателя». А они удостаивали. И поэтому не относились ко вшам.

Но пора уж причаливать к «Островам в океане» – последней (если верить вдове писателя) книге Хемингуэя, которую мы увидим. «Когда-то кому-то из журналистов… – вспоминала Мэри Хемингуэй, – Папа сказал, что хочет написать Большую книгу о войне на воде, на земле и в воздухе… К сожалению, работа осталась незаконченной. Более или менее готовой к печати можно считать одну часть – „Войну на воде или морской роман“».

Коль скоро Папа сказал, что это будет Большая книга о войне, стало быть, так и будет. Неважно, что собственно война там занимает сотую часть романа (если не считать подхода к ней на катере). Не имеет значения и то, какова эта война (погоня за полуживым экипажем затонувшей немецкой подлодки). И уж совершенно не обязательно считаться со вкусами тех, у кого после всего, что мы видели, слышали, читали, эта комфортабельная мини-война вызовет презрительную усмешку. Папа сказал: война. Так отнесемся же к этому если не с уважением, то хоть с пониманием. Ибо у него было правило: писать лишь о том, что хорошо знал, сам пережил. А если он не дрался под Сталинградом, на Синявинских болотах или даже в Африке против Роммеля – что ж, там были другие. А он тоже, знаете ли, мог бы и вовсе не воевать. Хватило бы с него и первой мировой. Тем более – рискуя жизнью и собственным катером. Известный писатель, состоятельный человек, он мог бы сидеть в баре со шлюхами или без оных, или что-нибудь сочинять, или разводить кошек, или совершить еще сотню столь же приятнейших и полезных дел. А он добровольцем пошел. И поэтому – точка.

«Лошадь сказала»

В читательском море Хемингуэй издавна проводил резкую борозду. Одни радостно принимали, другие яростно отвергали. Иногда водоразделом служило такое: «А нельзя ли нам покататься на тобоггане?» – спросил я. «Конечно, можно и на тобоггане, – сказал первый чиновник. – Вполне можно покататься на тобоггане. В Монтре продаются отличные канадские тобогганы. Братья Окс торгуют тобогганами. Они сами импортируют тобогганы». Иногда такое: «В отеле было только двое американцев. Они не знали никого из тех, с кем встречались на лестнице, поднимаясь в свою комнату». Кроме них в рассказе есть свой тобогган , в его роли выступает хозяин отеля. «Он нравился американке. Ей нравилась необычайная серьезность, с которой он выслушивал все жалобы. Ей нравился его почтенный вид. Ей нравилось, как он старался услужить ей. Ей нравилось, как он относился к своему положению хозяина отеля. Ей нравилось его старое массивное лицо и большие руки».