Михаил Черкасский - Портреты

Теплолюбивые герои советских литераторов жили в аквариуме соцреализма, где вода замерзала при плюс десяти. А вот персонажи двух этих писателей беспрепятственно шныряли по свету и делали все, что хотели. И если героям советских романов дозволялось совершать трудовые подвиги в шахтерском забое, у станка либо на колхозной ниве, – то уж те зарубежные могли делать все, что угодно. Хоть за стойкой бара, хоть в постели, в общем, где и как им заблагорассудится. Ибо они были свободны. А наши… Да что уж говорить о редакторах-цензорах, если автор сам урезонивал своего строптивого героя: Вася, ну, куда ты, обалдуй, лезешь? Угомонись, а то пипку подрежут, и куда же ты, такой кошерный, ткнешься, если кругом антисемиты.

А те… стоило лишь прочесть у Ремарка, что они пили какой-то кальвадос, как душа обмирала: вот собаки, живут. И переводчик не спешил объяснить, что это всего-навсего яблочная водяра. А уж такого добра (пусть не яблочного, а сивушного) у нас самих было «навалом».

Конечно, они были разные – Ремарк и Хемингуэй. Первый все же казался понятнее нам. Пусть герои его потягивают свой кальвадос, а мы что, рыжие, и ничего не умеем. А уж их разговоры – да это же просто смешно: заглянули бы на кухню почти в любом городском доме и услышали бы такое, чего никогда не «выпустят в свет». Ну, что еще у него? Любовь? Да, молодец, что обходится без подробностей. Потому что у каждой парочки найдутся иной раз такие подробности, от которых неграмотный семьянин может впасть в уныние. А уж это, говорят люди верующие, большой грех. Так что Ремарк ничем таким уж заморским и не ошеломил нас.

А вот Хемингуэй… О-о!.. Охотник! Да не на бедненьких уточек, а на антилоп и – вы не поверите – на самих носорогов. Рыбак! И не где-то на какой-нибудь Клязьме, а в океане. На большом катере. Вон он стоит на палубе, а сзади подвешены четыре (!) туши редкой меч-рыбы. И каждый из этих марлинов весит килограмм двести. А рядом с мужем стоит жердь – нескладная и костлявая, но богатенькая жена, и поэтому она так аппетитно смотрится на фоне огромных рыбин. А как он описывает бой быков. Что мы знаем об этом, кроме арии тореадора из оперы «Кармен». А он все видел. И не раз. Может, ему самому тоже хотелось выйти на арену, но это нам не известно.

И вот новый, последний роман. Прочел. Книжку и даже отзывы о ней. Ведь надо же было во что-то прятать глаза в метро, в трамвае, в котельной, когда там днем еще толклись люди. И всколыхнулось забытое и затертое.

Роман был откровенно плохой, но критики все равно, хотя и не столь оголтело, превозносили его. И я, дурачок, разозлился. Да так, что совсем неожиданно вновь проснулся во мне критический чесоточный зудень. И я, недотыка, решил написать статейку, все-таки понимая, что никто не станет печатать ее. Конечно, Хемингуэй не принадлежал к советской касте неприкасаемых литераторов, но отчасти был нашим , а, раз так, то не следовало посягать на него.

В соседней небольшой библиотеке сиротски пристроились вдоль стены три одноместных столика, робко изображавших читальный зал. И я стал наведываться туда. И не заметил, как затянуло: ведь хотелось что-то уразуметь. Но чем больше я читал критиков, тем все меньше понимал их: эти алхимики превращали железо в золото.

Конечно, нет ни книг, ни писателей, которые нравились бы всем. И разумеется, были люди с иным взглядом на густо отлакированный портрет Хемингуэя. Самиздат тогда еще только зарождался, но изустный (в анекдотах и прочем) таился во все времена. И ходило тогда такое лукавое четверостишие: «К литературе вкус имея, Купил я том Хемингуэя. Прочел Хемингуэя я – Не понял ни хемингуя». Но эти люди, естественно, не имели доступа к читателю. Зато хвалебная патока лилась безвозбранно. И, увязнув в ней, я все больше ненавидел себя и свое нескончаемое рукоделие. Потому что боялся не успеть закончить книжку о дочери. Потому что осознавал: никто из читателей и этих советских Белинских никогда не увидит того, в чем погряз я.

Помню кислое мартовское утро, когда я пришел в котельную, чтобы сменить Дементия Ухова. А он не торопился домой. И я уткнулся в книжку, где в обнимку гуляли высокие мысли: «… трагическое мироощущение внушало Хемингуэю, что иное поражение стоит дешевых побед…» А чего это он, черт возьми, не уходит домой? – исподлобья взглянул на шаркавшего мимо меня взад-вперед сменщика. И куриным умом нетрудно было понять, что Дементий страдал тяжелым похмельем. Это было привычно, и я снова уткнулся в книжку: «… призывал и резко высказывался против происков империалистических кругов, направленных на разжигание новой войны». И это тоже до того было привычно, что к горлу подкатили позывы и жгучая изжога. А Дементий все шаркал и шаркал и уже что-то озабоченно бормотал:

– Изжога, изжога, выскочи из… – Замер. Прислушался. – Не хочет. – И вдруг с веселой и смущенной решительностью встал предо мной: – Слышь, БорОда, не дай пОмереть – отсыпь хоть на маленькую!.. Ну, спасибо!

И глядя вслед ему, как он прытко заспешил в лавку, я услышал дружный и заунывный хор хэмоведов: «Человек один не может. Человека победить нельзя».

И все-таки не успел Дима Ухов и тридцать шесть раз сгонять в магАзин за выпивкой, а я уже закончил возню с «Хемингуэем». Но боюсь, что даже с тяжелого похмела и за полсотни бутылок Дементий не стал бы это читать. Да признаться, и сам я не знал, что же вышло и каков жанр этого огромного выкидыша. Ибо не было еще у нас тогда в ходу удивительно эластичного слова – э с с е. Его можно было натянуть на бесформенные мысли, на любой приглянувшийся орган и даже на мусорный контейнер. Да не то было диво для меня, а то, что за минувшие десятилетия этот «Хемингуэй» не претерпел ни одной подтяжки и уж тем более пластической операции. И это при том, что правилом было совсем иное: писал я с излишествами, расхлябанно, и страшно даже представить, какие операции иногда я проводил с некоторыми рукописями. Не забавы ради, а – по «жизненным показателям».

Много лет назад хорошо об этом сказала одна моя умная однокашница: «Ты пишешь, как древний кочевник, который едет на лошади и поет обо всем, что ни увидит. А-а, сурок вылез… а-а, тучка на солнце зашла… а-а, лошадка попукала – как хорошо пахнет степью». И когда недавно она прочла роман-мозаику «Донара», то написала: «Твоя великолепная жена открылась так неожиданно и полно, что я по-прежнему настаиваю: доверься хорошему редактору, и получится такая же пронзительная книга, как о дочери». Вот так: пять лет вместе в одной группе, и вдруг такое открытие. Но речь о другом: очень ценный совет. Только жаль, что к такому рецепту не приложен адрес хорошего редактора. А ведь он – гораздо более редкая птица, нежели сам писатель.

Вот что недавно сказал писатель Березин: «Издательства давно экономят на редакторах. Про корректоров я и не говорю – они уж в иных мирах. Так что вывод о том, что „писатель еще нужен“, я бы трансформировал: „Редактор абсолютно необходим“. Редактура – это такое заколдованное место, особая точка в создании текста. Она не видна читателю, но ее отсутствие бывает заметно даже не как ложка, а как ведро дегтя в бочке меда. Редактура нужна даже гениям».

Читать дальше