Евгений Колобов - Золото Сербии

В полумраке Марфа потянулась. Обдала дыханием горячим, наградила поцелуем страстным. Перехватило всего, скрутило. Что за баба. Сердце учащённо забилось. Не открывая глаз, потянулся губами, но нашёл пустоту. Марфа рассмеялась. Сидела уже в постели, скручивала волосы в узел, заколола деревянным гребнем. Глаза озорно блестели. В губах пухлых, расцелованных за ночь ещё один гребешок на два зубца, словно преграда какая-то. Сашко попытался притянуть к себе Марфу, но та ловко увернулась. Плечико ночной рубахи завлекательно соскользнуло. Однако, без помощи его рук рубаха сама не оголит полную грудь с тёмными кругами и крупным соском. По ночам он, иногда теряя голову, слишком сильно прикусывал этот волшебный сосок и после возмущённого стона старался зализать боль, ещё больше теряя связь с окружающим миром. Женщина замерла, прислушиваясь к чему-то. Запели первые петухи.

– Пора тебе.

– Успею.

– Увидит кто, брехать будут лишнее.

– Та нехай, – Сашко пожал плечом и вытянулся на кровати во весь рост, давая понять что никуда не собирается уходить.

– «Нехай», – передразнила Марфа, – ты парень молодой, женишься по осени, а я – вдова честная, мне лишних разговоров не надо.

– Тю, – протянул Сашко, – «жениться по осени»? Так невесту ещё сосватать надо.

– Погоди, узнает Кириллыч что ты по вдовам бегаешь. Зараз сосватает.

– Не по вдовам, – насупился Сашко, – мне ты люба Марфа. Краше тебя нет никого.

– Заладил. Брехло.

– А вот и не брехло, – загорячился Сашко. Щёки его заалели. Марфа от души расхохоталась. Не удержалась, запустила руки в волосы, подёргала за волнистый чуб. Навалилась грудью, смотря в глаза.

– Не брехун?

Сашко отчаянно затряс головой, потом сказал виновато:

– Я ведь цветы тебе принёс, только забыл их на лавке.

– Так цветы до того дарят, а не после. Всему тебя учить что ли? Какие хоть?

– Белые. А пахнут-то как.

– «Белые», – передразнила Марфа, – злодейски, под чужими окнами добыл? Или ромашек в поле нарвал?

– В поле, – признался Сашко, – с вечернего водопоя ехали, а они стоят и так пахнут… Тобой пахнут.

Марфа не удержалась, тихонько стукнула по плечу, сказала громким шёпотом:

– Ну неси, а то дети проснутся, скажут что леший снова приходил, да на лавке цветы оставил. Низки сделают. Я же голову сухой ромашкой мою. Так что и приятно, и полезно.

– От бабы, чего только не придумают! Голову и то не просто, а каким-нибудь кандибобером моют! – подумал казак.

– Принести? – приподнялся на локте Сашко.

– Неси! Одевайся уже. Торопись.

Только Сашко не послушал, некогда ему было, в белых кальсонах и выскочил на улицу. Дверь хлопнула. Марфа покачала головой, улыбаясь: чумной, так и сгореть от любви может, впрочем такая мысль грела женское сердце. А Сашко кинулся к покосившейся от времени старой лавке, и вдруг замер истуканом. Переступил с ноги на ногу. Выпрямился. Высокий, худой. Гордый. Готовый ко всему. Чёрный кот, увидев его, выгнулся дугой на острой тычке плетня, принимая вызов, зашипел, царапая в щепу крепкую орешину, не удержался, сорвался и сиганул в лопухи с обиженным мяуканьем.

Под шелковицей на лавке с букетом цветов в руке, сидел сотник Билый. Курил, прикрывая большим пальцем огонёк трубки. Если бы не острый взгляд, с рождения Богом подаренный, и не заметил бы в тени человека. Размыт в предрассветных сумерках.

– А штаны где? – сотник кажется, удивился. И Сашко был готов поклясться, что в сумраке утра увидел мимолётную улыбку пластуна. Воображение дорисовало как гаснет она в пышных пшеничных усах.

– К Марфе? – задал свой вопрос молодой казак и на деревянных ногах прошёл к скамейке, присел рядом, не глядя на сотника. Грудь стиснуло так, что дышать стало трудно – неуж-то не одного его в этом доме по ночам принимают? В голове молотом застучала кровь. Такому я не соперник. С таким и не порубишься. Страшно. Да и безнадёжно.

– Не обмирай, к тебе я, – хмыкнул пластун, словно мысли читая.

– Ко мне? – удивился Сашко, поворачиваясь. Привстал даже. Потом грузно сел. – Шуткуете, господин сотник?

– Ага. Нет чтобы перину мять, пришёл к чужому куреню трошки пошутковать. Нет, Сашко. Только мы пока не в строю, забудь про сотника.

– Да, как же меня нашли-то, дядька Микола? Я ведь так ховался!

– Батька твой, дай Бог ему здоровья на многие годы, указал. Вечером к вам пришёл, а батька твой прямо так и сказал, что искать тебя надо у вдовы Пидшморги – Марфы. Прямая дорога.

– Батька-а-а, – протянул Сашко, и спина его выпрямилась, как оглобля. Зоркие глаза остекленели. Колени мелко дрогнули. Но справился с волнением, спросил, – думаете, и мамка знает?

– Так все в станице знают, – пыхнул трубкой Билый, – и я знаю, только думал, раньше уйдёшь. Сейчас бабы на дойку вставать будут. Дети тоже все знают, прозвище тебе придумали ладное.

– Какое? – насторожился казачок.

– Леший, – пожал плечом Билый, – Сашко Леший.

– Гулые мы, – нахмурился паренёк, – старая фамилия, знаменитая. Дедами прославленная ещё на Днепре. Ляхов, турок, татар рубили. Батька с братовьями черкесам спуску не давали. Никакой я не Леший. Негоже мне по другому зваться.

– А хоть бы и леший, всё лукавому труднее найти тебя будет.

Сашко насупился, промолчал, зло прихлопнул комара на щеке. Глазами своими зыркнул.

– Не нравится мне, и всё тут.

– Привыкнешь. Что станица дала, то уже не исправить.

– А я исправлю!

– Ишь как запыхтел. Я думал ты знаешь, – пожал плечом пластун. – Так что без штанов? Решил и фамилию и прозвище оправдать?

Сашко опять вспыхнул, хорошо при таком свете не видно, промямлил:

– Так я за цветами.

– Ты ей бусы коралловые подари. Бабе без бус нельзя.

– Коралловые? Да где же я их возьму?

Замолчали. Сашко ещё раз вздохнул, думая о бусах. Билый докурил. Неторопливо выбил о каблук трубку.

Внезапно захлопали десятки крыльев, раздался возмущённо-тревожный клёкот кур. Из ветвей старой раскидистой яблони, где до зимы ночевали несушки, во все стороны полетели разноцветные комки, отчаянные усилия позволяли им пролетать пять-семь метров. Куры разбегались в панике по двору, бестолково квохча. Тотчас, рыча заметалась под яблоней серая тень. – Проспал хорька, кабыздох, хорошо что тепло, в зимнем курятнике передушил бы большую часть знаменитых пидшморговских курей.

На голос хозяйского кабеля, тут же откликнулись соседские собаки и пошёл по станице гулять тревожный собачий лай. От одного конца в другой. Уже вроде успокоятся, тут какая-нибудь сучка опять зальётся и пошло по новой от околицы до околицы.

– Когда покойный – казаки перекрестились – Васыль Пидшморга вёз в клетке из персидского похода двух заморских

птиц, как только над ним не потешались, а теперь вся станица яйца у Марфы Егоровны клянчит, а кто и по копейке готов заплатить, чтоб таких птенцов у себя завести. Так что, Сашок, ты уж силков тут поставь на этого разбойника. Помоги вдове хозяйство сберечь и обчество тебе спасибо скажет. – Сашко состроил неопределённую мину – мол, дождёшься от них.