Евгений Колобов - Золото Сербии

– Познакомься. Твой будет. Ладно-ли?

– У-у-у! – только и смог промычать сотник. Сам аж прослезился. Тайком слезу вытер, будто ранняя мушка в глаз попала.

– Послезавтра будет готов. – Швырь забрал будущий пластунский нож, и без замаха, неуловимым движением руки кинул в бревенчатую стену. Железо воткнувшись, тоненько запело.

– Центр вроде на месте, заострю, рукоятку склёпаю, подправлю чтоб сам летал. Каким порядком пойдём? – неожиданно перевёл разговор о походе.

– Думаю батька не зря Вас просил сходить, кто ж более опыта и сноровки боевой имеет? И языки Вы знаете. Вам и атаманить.

– Негоже подхорунжему при сотнике атаманить, да и какой я охфицер, ни письма ни счёта не разумею, за заслуги возвели в достоинство. Советом помогу, но по нраву мне, что ради дела ты за атаманство не держишься. Каким порядком «крест» видишь?

– Думаю по обстановке, будем менять, но основа такая: «Плечи» – Молибога с Гулым. В голове сам пойду, Вы «сердце», Довгий – «низ». Гамаюн с Вами, готовый усилить любую сторону и подменяет меня каждые три версты.

– Вроде ладно. Когда идём?

– Седьмицу, все дела здесь закончить, думаю хватит.

Вот и весь разговор. Не думал сотник, что так коротко выйдет. В станице к Швырю нужно было на «кривой козе» подъезжать. А тут и говорить не пришлось.

Сколько времени прошло? Микола Билый вздохнул. Время стёрлось. Не было дня, ночи. Исчез отдых. Не стало границ. Память творит чудеса, картинки годичной давности иногда всплывают с невозможной чёткостью, пугая сотника – неужели всё это было и только привычно-ободранный вид сотоварищей, убеждал в реальности происходящего. Что мы здесь делаем? Кому мы здесь нужны?!

Что за глупая задумка. Горстка пластунов может изменить судьбу целого края?! Целой страны или скорее всего нескольких стран. Много народов, разные религии. Только русский царь, с вековым опытом управления разными племенами, сможет примирить десяток разных разобщённых ветвей одного народа. Родная Кубань, Сибирь, Кавказ этому подтверждение. Далековато от России, конечно, и две враждебные империи на флангах, если бы мне предложили эти земли, я бы не взял.

Полгода назад всё казалось простым и лёгким. Станица. Ватага. Наказ отца. Словно, как сон прошлогодний – остался в дымке, не растаяв до конца.

Сейчас Швырь лежал под кустом лавра в десяти шагах от края пропасти, хватал воздух и никак не мог надышаться. Кровь стучала в уши кузнечными молотами и сигнал тревоги казак не слышал.

Среагировал только на сжатый кулак, поднятый «головой», инстинктивно выполняя команду: «Замри, чужие». Прислонил голову к прикладу, такому же потемневшему и затёртому от времени, как и кожа. Проморгал пот, заливавший глаза. Прикрыл. Веки мелко подрагивали. Виделась горница чистая. Скамейки, выскобленные до бела. По углам образа в рушниках цветастых. На столе самовар латунный, начищенный до зеркального блеска. В его отражении искажённые лики старых казаков: войсковой судья и он – батька для всех походных. Сидят после бани распаренные. Горячий чай душист. Пахнет травами. Парит так от кружки, что пот льётся по лбу. Спокойно-то как.

Молчат. Всё сказано. Теперь ему думать. Эх, годков бы сбавить… Вернуть молодость, задышать жизнью.

Если б не обращение по давно забытому имени, не согласился бы Швырь. Не то чтобы годы, просто запал пропал. Не видел он больше интереса в походах, отвоевался, наползался и настрелялся за двоих.

Хотя недавний подъём в горы, о годах не только напомнил, а ясно дал понять: «Всё, крайний поход». Пот струйками стекал по лицу, и вспомнил казак детство. Так же, как пот, текли по лицу слёзы, когда увидел, как соседи выносили из кузни отца, с завязанной какой-то тряпкой головой. Молодой здоровый кузнец, никогда ничем не болевший, вдруг упал головой в горн на раскалённые угли. Мать, обеспокоенная отсутствием привычных звуков из кузни, зашла и заголосила страшным голосом. Старшая сестрёнка побежала по соседям. Вспомнил как тётка Дарья схватила его, накрыв голову мальчонки платком, бегом потащила его пятилетнего в свою хату, он помнил очень хорошо, а вот как, через месяц хоронили маму, почти не помнил. Всплыла в памяти картина, посыльный казак несёт его на руках в атаманский курень, скользя по раскисшей и скользкой как масло земле. Станичный атаман с батюшкой в чёрной рясе, чего-то объясняли ему, про кузню и землю, дядька Кириченко молча сидит на лавке, трубочкой попыхивает. Станичный писарь, выпачкав сажей с печной заслонки ему большой пальчик, приложил к исписанному бумажному листу. Много позднее, дядька Кириченко, взявший их с сестрой в свою семью, объяснил, что подписал он документ на владение кузни и земляного клина. Покойный кузнец был пришлым, прав на землю не имел, а вот Андрей, родившийся здесь в станице Бриньковской, считался полноценным казаком и при рождении, ему был нарезан земляной пай. Отец, до совершеннолетия, распорядился его землёй, сдавая её в аренду Войску. Теперь, до совершеннолетия Андрея Свырько эта земля переходила во временное пользование Остапу Кириченко, как и доход от кузни, самостоятельно построенной отцом мальчишки. Сестра через несколько лет вышла замуж и уехала к мужу в далёкую предгорную станицу. Все мужчины в семье Кириченко были пластунами или готовились ими стать. Хлопчик, как все с детства учился стрелять, рубил саблей воду, гонял верхом без седла, с одним недоуздком в ночное и соседние станицы с мелкими поручениями. С десяти лет взрослые брали «держать линию» от черкесов. В двенадцать, ему пробили уши и повесили серьги, что означало в правом – «последний в роду», в левом – «единственный сын в семье». Тринадцатилетним участвовал в ответном набеге в чеченские горы. Угнанный табун отбили и ещё прихватили для укорота, но нохчи собрали серьёзные силы для преследования, тогда казаки решили «рассыпаться». Пластуны оставляли по 3—5 человек для залог-засад на пути злых и умелых черкесов. Табун тоже раздробили и мальчонка повёл десяток лошадей горными тропками, зная только направление к своим. Через неделю пригнал свой табун к месту сбора. Ещё две недели ждали всех, кто смог выйти. Возвращали владельцам угнанных лошадей, делили добычу. С тех, почти ветхозаветных пор, участвовал во всех больших сшибках и походах. По шрамам на его теле, можно было писать историю кубанского войска. Наслушавшись рассказов и баек о казаках Запорожского войска при вступлении в совершеннолетие, отписал Войску свой надел и кузню. Семью не заводил, своего дома не имел. По полгода жил в одиночку в плавнях. Бил кинжалом диких свиней, ловил нутрий и ондатр, икряных осетров и с того дохода жил. На зиму перебирался в станицу, ночевал в кузне, а в особо морозные ночи, в любой хате. За его рассказы длинными зимними вечерами, под злой вой завирухи, ему открывались как курени простых казаков и вдов, так и атаманские хаты.