Артур Кангин - ЗАПИСКИ PLAYBOЯ

– Он не обидит?

– За смерть своего врага он озолотит меня с головы до ног.

Кстати, о ногах. Они у Анфисы были словно выточены из слоновой кости.

Мы порывисто, не чая уже свидеться, поцеловались, а потом я долго смотрел вслед Анфисе.

Анфисе ли?

Я никогда не узнаю настоящее ее имя.

Но эту легкую поступь на шпильках, это очаровательное виляние задом, эти гордо откинутые густые русые волосы…

Их до конца своих дней, то есть, никогда, не забыть.

В Триесте я проколол стеком зарождающиеся вулканы. Опасения были напрасны. Я дал свои ценнейшие рекомендации и отбыл в Москву.

Очень хотелось повидать Родину, съесть борща с поросятиной, пройтись вдоль и поперек по заснеженной Красной площади.

1.

В Москве я для души нанялся выкладывать мозаику в одном из известнейших гигамаркетов. К тому же, после поездки в Триест и Японию, на вулкан Фудзияма, я слегка поиздержался.

Деньги не помешают.

Руководил мозаичным проектом архитектор Дмитрий Дмитриевич Дикий, высокий, несколько с жабьим лицом, дородный мужчина, почетный член Союза художников столицы.

Картина из стеклышек и камушков живописно изображала торговую тележку доверху набитую товарами народного потребления, а над тележкой, вся в червленом золоте азиатского солнца, стая замоскворецких голубей.

Мне было поручено выложить из агата и бирюзы голубя-форварда, весело и отважно ведущего за собой ватагу пухленьких пернатых.

Работа спорилась, только мне никак не давалась морковная бусинка глаза птицы, представленной в профиль.

Выражение головки голубя получалось каким-то встревоженным, я бы даже осмелился сказать, похотливо озабоченным.

– А вы, Юрий, попробуйте глазок сместить чуть-чуть к клюву, – задышал за моей спиной ментоловыми леденцами Дмитрий Дмитриевич, почесав бородавку на своем умном лице. – Дайте-ка… Вот! Видите, совсем иное дело. Искусство – это принцип «чуть-чуть»!

– Вы – гений, маэстро! Если бы на мне сейчас была шляпа, я бы ее снял.

– А в вас есть божья искра… – Дмитрий Дмитриевич почмокал мокрыми губами, пронзительно всматриваясь в мое лицо. – Приходите ко мне на Сретенку. Покажу вам свои картины. Хочется узнать мнение молодого таланта.

– Я же, преимущественно, вулканолог. Художества – это так, забава, хобби.

– Милок, я творю для народа, а не для горстки горделивых эстетов, – Дмитрий Дмитриевич сурово нахмурился.

– Диктуйте адрес.

2.

Стоял великолепный апрель. Автомобили разбрызгивали, пламенеющие павлиньим хвостом, лужи. На крыльце церкви влюблено щебетали отощавшие за зиму воробьи. Где-то выли, дрожащие от страсти, коты. Воздух был наполнен негой, теплом, обещанием скорого, бушующего амуром лета.

Квартира маэстро располагалась в сталинской восьмиэтажке, с милым ребячьим двориком. Песочница, перекошенные качели, чуть поржавевшая рама для выколачивания ковров. Вместо электрического звонка – рычажок валдайского колокольчика.

– Ага, вот и даровитый зритель подтягивается, – с распростертыми объятиями встретил меня Дмитрий Дмитриевич. Бородавка на его лице заалела. На плечи мэтре был наброшен золотистый бухарский халат. Крепкие же волосатые ноги почему-то в балетных, по-детски наивных, чешках.

Я достал из глубокого кармана румынского прорезиненного пальто «Перцовку».

– Заодно полечимся, – предложил я. – Время-то сырое. Гриппозное.

– Ты посмотри, доча, кто к нам пожаловал! – с неожиданным хохлацким прононсом заорал в пролет коридора мэтр. – Красавец, вулканолог, мозаист. Галка, иди же сюда!

И тут вышла она.

Медно-рыжая челка лихо накручена над мрамором лба. Торс гимнастки хай-класса. Стройные, длинные ноги в зеленоватых чулках со змеиным узором. Крылья ресниц над чувственными изумрудными глазами.

– Хороша? – заметив мое остолбенение, загоготал Митрич, причмокнул губами.

Я немотствовал.

– Вы прямо обратились в соляной столб.

– Что же ты, батька, гостя в прихожей держишь? – мелодично, с кубанским акцентом, произнесла Галя. – Стол накрыт. Тушеная баранина, запеченный поросенок, амурская рыбка, салат оливье. Стол, можно сказать, ломится.

– И верно! – захохотал зодчий.

Двинули в зал.

Стол ослепил бриллиантовыми брызгами хрусталя. Матово отсвечивала спинка поросенка, барином развалившегося на серебряном блюде, с пучком свежей петрушки в улыбчивой пасти. И прочее, не менее аппетитное, прочее…

– Садитесь, молодой человек, – Дмитрий Дмитриевич подвинул ко мне по-модернистски крученое стальное кресло. – Заправимся и пойдем в мои креативные хоромы.

Я вежливо улыбнулся.

Аппетит у меня было просто волчий.

Галя села рядом.

Ее нога в зеленоватом чулке прикоснулась к моему, столь чуткому к женской ласке, бедру.

Как электрического разряда, я вздрогнул.

Дмитриевич помрачнел:

– Ты, Галка, не очень-то пялься. У него жена, дети.

– Меня это никогда не останавливало.

3.

В картинах Дмитрия Дмитриевича я ничего не понял.

Какие-то вороны в черных очках, с тросточками, среди подсолнуховых полей. Афганские минареты, опрокинутые полумесяцами вниз. Нищенки-старушки с безудержной радостью отплясывающие канкан на пятачке перед казино «Голден Палас».

Так сказать, изощренный постмодернизм.

Признаться, я поклонник более жизнеутверждающего, оптимистического и недвусмысленного искусства

– Ну, как? – заиграл желваками Дмитрий Дмитриевич. – По спинке дерёт? Наждаком? А?!

– Гениально, – потупился я. – Но мне больше ваши мозаики нравятся.

– Что мозаики?! – взревел Дмитриевич. Бородавка на его побагровела. – Тлен! Суета! Морок! А здесь – вечное искусство. Переживет века. Что века?! Столетья!

– Тогда, конечно, – я слегка оробел.

– Вот что тебе еще хочу показать, – неожиданно переходя на «ты», сказал хозяин. – Коллекцию ядов.

– Зачем же ядов? Помилуйте! Я ничего такого и произнести не успел!

– Да при чем здесь ты, еловая голова?! – озорно загоготал Митрич. – Я, как Леонардо да Винчи, собираю яды. Для души. Ты вот мозаикой занялся для души, а я – ядами.

Кладовка, вместительная и ярко освещенная, вся была сплошь заставлена бутылочками и пузырьками с загадочными жидкостями и порошками.

– Вот яд гюрзы, – любовно перебирал ёмкости своими волосатыми, с короткими и толстыми пальцами, руками Дмитриевич. – А это пресловутый цианистый калий. Вот цикута. А это, мой юный друг, яд с тещиного языка.

– Не может быть!

– Верно! Шучу, как обычно. Всего лишь ураганной концентрации яд пчелиный.

Мы вернулись в зал, выпили еще пару рюмок.

Мастер зазевал во всю пасть:

– Иди, Галчонок, проводи гостя. А я – баинькать.

– Умаялся, папец, – Галя расцеловала отца в щеку.