Елена Збаражская - Космические совы. Откуда я пришла – туда уйду

А незаконченность грусти тянет за хвост унылость,
В летнем угаре в страхе ангелы белые скрылись.

Сердце варилось долго даром в чужом самоваре.
Вишней созрел махровой проклятый ад персональный.

Сердцебиение чайки извне,
море внутри размножается, сохнет,
обречённость купает в вине,
а тоску прячет в купол улитки.
Выживаю в утробе, на дне,
омертвелого слова в молитве.
Я сегодня чужая, сложней,
изменяюсь в размере и в ритме…
Ненавижу звук дня, закрываюсь,
на куски режу свет, мглу ласкаю.
Засыпать без него разучилась
и боюсь тишины, замерзаю…

Скоро листья станут, как тряпки,
когда август холодный сожмёт в горсти наше лето.
Мы забудем, что вили в себе свои гнёзда из пыльной хины полыни
на изумрудной мокрой траве в часы,
когда дни слишком были натянуты на солнцепёковые лучи,
пока наши шепчущие души возбуждались под бешеным ливнем,
отмываясь от грехов насущных,
и тут же пачкались щемящей надеждой, что будем живы в любви,
как когда-то, слепленные из глины, миры,
из которых можно выжать тьму, что имеет предел,
получать терпкое вино, чтобы напиться земным, что когда-то стареет,
как память, которая планирует умирать с чем-то важным и нужным…
Мы ещё не совсем сходим с ума,
понимаем, что время нам неподвластно, и успеваем нумеровать
страницы собственного календаря, отрывая в нём сутки счастья
и грусти от избытка нерастраченных поцелуев,
и прощаем, уходящую в зимы, радугу на ладонях,
оставляя единое, страстное и желаемое – «мы сбудемся»,
сливаясь с вечным, происходящим…

Может, тебя и на свете не было —
Милой, задорной, любящей ливни,
Сентиментально взирающей в небо,
И, в облаках скрывающей мысли.
Может, не я целовал твои плечи,
Таял в рассветах под крик воробьиный —
С богом хрипел от души в мятной неге,
Соприкасаясь с любовью ковыльной.
Может, и сны не со мной просыпались,
Боль не моя шелестела ночами,
И не твои листопады казались
Ярким оттенком с прологом печали.
Может, не я мазал красками осень,
Штрихи судьбы рисовал поперёк,
Зонт для двоих и невидимый дождик,
Синюю даль, за спиной – ничего.

Нет, это я запятнал одиночество
Винной листвою, бургундским похмельем,
И обнимать теперь буду я вечно
Самую лучшую знойную женщину…

Ты давно слышишь небо моё,
то, которое тонет в морях —
в нём и вёсны и зимы на дне.
Настоящее жаждет тебя.

Не прошу, не мечтаю. Не смею.
Отдаю всё, что есть у меня.
Забирай, я не стану беднее.
Я собою вдыхаю тебя.

Не хочу я рассветы, где полночь,
не хочу и закаты тоски.
Я из сильной маленькой женщины
хочу в слабую перерасти.

Мне свобода, как камень, грузом.
Лишь других ей могу одарить.
Я с тобою желаю помнить
то, что прожито. Только живи!

Время «май», успевай закрывать глаза.
Если есть бог, то он убивает внезапно,
выключая рецепторы сна.
После нет ни одной стоящей аритмии,
чтобы не впасть в пустоту.
Он всё делает так,
чтобы в этом придурношном мире
стало тихо для женщины,
плачущей для себя,
для которой всеобщее равнодушие – нуль.
Совести нет. Вместо неё хлыст,
бьёт себе в радость то, что уже не живёт —
самый краткий срок у ненужной любви.
Для твоей – термоядерный кровоподтёк.
И втыкается дюжиной внутрь истошное «ню»
благовестным припевом, испорченным
в нотах «ми»:
«ты терпи, я немного ещё посплю».

«Потерплю. Не проснёшься – я буду жить»…

Я твоя в наших диких заброшенных вёснах,
Позволяю тебе шить из нежности новое время,
Об которое трутся сварливые жадные чайки
И киты-великаны, пуская фонтаны, смеются.
Для тебя я шептать буду странные тайные звуки,
Отдавая тепло, растворяясь в бездумных объятьях,
Танцевать без одежд, выгибая в движениях, тело
И бесстыдно желать миллиардный раз поцелуя.
Я твоя сумасшедшая, дерзкая, вздорная леди,
Разрешаю тебе выпивать моё бурное море,
Пусть меня обругают чужие сонливые боги,
Буду медленно таять с тобой, упиваясь любовью…

Тесно под твердью скрипучего неба.
Грязные дворики, мыльные лужи.
Скучно от взгляда на лица ванильные,
Хочется выть, только голос контужен.
Город-коробка, с бантом канатным,
Травит жавелем гремучие нервы.
Здесь одиночество чистит карманы
От залежавшихся милых волнений.
И лишь во снах оживают желанья.
Глупые страсти стремятся к грехам.
И киноварною ягодой пахнут
Губы, что впились в сухие уста…

Липкое утро дышит в затылок,
В гвалте теряются зыбкие сны.
В крохотном теле желанья ютятся,
Бабочки в них опыляют цветы…

Живи для меня в этом мире, где всё осторожно,
где в каждом из звуков внутри есть своя тишина,
чтоб наши больные надежды имели возможность
вдыхать синегрудое небо, сжигая сердца.
Ещё не успели поймать мы из уст поцелуи,
от мыслей – касаться друг друга – прикрыты глаза,
и нежность дрожит, протекая по телу гипюрно,
да так, что у бога скользит по щеке слеза.

Живи для меня в этом мире, где ландыши вянут,
где цвет от черёмух спадает, как снег в декабрях,
чтоб наши уставшие души сошлись у трамвая,
в котором есть место для двух, и одно для костра.
Ещё не успели мы смять одиночества письма,
испить на двоих угловатую жизнь, не спеша,
но тянется сладкою ватой болтливое время,
пока нас волнует живое под шум камыша.

Живи для меня, для тебя я уже существую,
кричи, говори и пиши мне о чувствах шестых,
шепчи, что я буду твоя, что немного волную,
люби – так, как будто я завтра случайно умру…

На! Держи моё сердце голодное
то, что очень похоже на смерть,
я его без ножей доставала
для тебя из-под кожи, как твердь.
Можешь мять его с каменной солью
или просто в болотах топить,
я уже не почувствую боли
и в слезах не сумею скулить.
Моё море давно уже сдохло
от твоей приперчённой хулы,
на устах горько небо присохло
от уставших ненужных молитв.
Я в своей тишине искупаюсь
и свободно вдохну нелюбовь,
достигая убойной нирваны,
так, что даже не дёрнется бровь.
Отвернусь от избитых иллюзий
и исчезну в ромашковых днях.
Ты отдашь моё сердце медузам.
Без меня оно мертвенный хлам.