Валерий Тимофеев - БорисЪ

– Куда нас? – скользнул тихий вопрос.

– Говорят, в Челябу, – прошелестело над головами из неизвестного рта.

– На что?

– За приговорами.

– Не проще было приговоры сюда привезти?

От ватных тел шло скудное тепло, упасть, как и повернуться, было почти невозможно. Мы прыгали и покачивались всей студенистой массой в резонанс ямин и выбоин дороги.

– Какой седни день? – выпустил я вопрос в стоящие впереди спины.

– Четырнадцатое февраля, – ответило чье-то горло из-за моей спины.

– Тридцать восьмого года, – добавило следом эхо.

Я быстро прогнал в голове математические расчеты и получил страшную цифру.

– Пятьдесят дней! Пятьдесят вечностей унижений и побоев. Пятьдесят попыток уничтожения меня и моего «я».

2

Пять часов вялого ходу терлись друг об друга, одинаково опустошенные побоями и на все согласные туловища. Ни жалоб, ни разговоров, только иногда, на кочке, где-то сдержанно простонут кратко и опять только рев мотора да рваное дыхание.

Мне и такое передвижение было в охотку. Почитай, я впервые за пятьдесят дней увидел столь много народа и переместился из выученной до последней царапины на потолке камеры на свет божий. А что на приговор везут, так оно и к лучшему. Хоть узнаю, в чем меня виноватят. А, может, именно там и выяснится, что я в этом кузове, как и во всей этой мясорубке, совсем случайный гость и меня надо домой отправить.

– Интересно, – колыхнулось во мне глупое, – а если признают невиноватым и выпустят, зарплату как, за все дни погасят? Я ж в Челябе буду, можно сразу в редакцию поехать, проставиться за гонорар.

Уже при выгрузке мой сосед, тот, о чью спину я чаще других опирался всю дорогу, тронул мой рукав и попросил, потупясь.

– Ты прости меня.

– Не за что тебе предо мной виниться, – шепнул я, в лицо его разбитое не вглядываясь. – Я ж не бог, прощения дарить.

Мужичок загородил мне дорогу, уперся грустными глазами в мое лицо

– Аль не признал? – обиделся он и напустил на щеки сурьезности.

– Мать моя! Ургеничус? – оторопел я.

– Я! – поползла кривая улыбка. – Узнал! Надо ж, узнал, зараза!

– Тебя-то с какого боку к нам?

– Ай, – махнул он отчаянной рукой и побрел в свою дорогу.

Нас пересчитали по головам, сверили со списками и растолкали в свободные места.

В моей камере я оказался четвертым, и это обрадовало меня – я уже отвык от человеческого общения и боялся, что забыл большую половину известных мне слов.

– Здравствуйте, люди-человеки, – поприветствовал уважительно. Ответили мне вразнобой, не вглядываясь в меня и с явной неохотой.

В душу лезть не станешь и я, заняв свободную шконку, сжался в комок, скопить немного тепла, рассеянного телом за долгую дорогу.

Я даже немного задремал, опьяненный таким количеством свежего воздуха.

В камеру зашли двое военных. В каком звании и при каких должностях – не разобрать. Сапоги, брюки-галифе, исподняя рубаха и палки в руках.

Сидельцы в камере молча забились в дальние углы своих шконок и прикрылись руками. Я перестал слышать даже дыхание. Но воякам до них не было никакого дела.

Им был нужен я.

Новенький.

Свежее мясо.

Они не били меня по голове и лицу.

Они терзали мое пальто, штаны, подошвы ботинок. Молча, методично, не перекрещиваясь и не мешая друг другу.

Все у них было отработано до секунды.

Враз оба остановились.

Один пошевелил носком сапога мое бездвижное тело, несильно пнул в бедро и оба, с чувством выполненного задания, ушли.

Соседи по камере с оглядками выползли из своих щелей, подняли меня и бережно, как стеклянного, уложили на шконку.

Я был им благодарен и сказал бы об этом, но все мои слова были глубоко вбиты в мое горло.

Среди ночи те же вояки явились второй раз.

Теперь на них были гимнастерки и фуражки. А вот палок не было.

Они подхватили меня под руки и уволокли в темный коридор. Я даже пытался шагать, помогая им, но не поспевал за их скорым ходом.

Тело мое бросили на стул с высокой прямой спинкой, прислонили к ней и встали, каждый со своей правильной стороны.

За столом сидел офицер с опухшими кровью глазами. На его вальяжно распахнутом воротничке золотисто поблескивал маленький ромбик.

Офицер, не удосужившись представиться и даже бегло взглянуть на меня, долго и нудно бормотал что-то себе под нос. Мне казалось, что где-то за стенкой работает радио, и диктор читает сводку с полей трудового фронта. Пролетали дежурные слова о социализме, врагах и приспешниках, трудовом народе, великой партии и о происках империализма.

Утомившись и отложив последний из зачитываемых им листов, офицер сложил руки на столе и пристально глянул в мое лицо.

Пауза затягивалась.

Он, видимо, ждал от меня каких-то важных слов, вопросов или оправданий, но я не знал, чем могу порадовать его в его утомительной значимостью работе.

По растерянному виду я понял, что разочаровал его в его ожиданиях, и все в трудах приготовленные им для меня слова оказались невостребованными.

Его рука пошарила в стопке серьезных бумаг, выбрала нужную и поднесла ее к утомленным глазам.

– Вы обвиняетесь в организации антисоветского заговора. Вас полностью изобличают письменные показания ваших товарищей по преступной организации: Виктора Губанова, Михаила Заболотнего, Василия Макарова.

Услышав знакомые фамилии, я расплылся в улыбке.

– Ребята, друзья мои, не забыли про меня! Это хорошо, что мы с вами идем по одному делу, значит, скоро свидимся.

– Признаете свою вину? – встал во весь рост над столом дьявол, переодетый сегодня в форму офицера и положил передо мной кусок шагреневой кожи.

Двое по бокам сверху вниз посмотрели на меня, и в их хмурых взглядах не было никакой жалости.

– Признаю, – весело сказал я, разгоняя их хмурость. – Все признаю!

– Подпишитесь вот здесь, здесь и здесь, – приказывал офицер. – А вот здесь полностью. Фамилия, имя, отчество. И дата!

Я согнулся над столом и, следуя за пальцем офицера, выписал себе билет в ад:

Кривощеков, Борис Александрович, 15 февраля 1938 года Магнитогорск, 28.11.-26.12. 2016 г.

ноябрь, 1951 год

Отец мой, Василий Васильевич, родился в 1918 году. Когда началась война, он проходил действительную службу и потому, в отличие от своих братьев, на фронт добровольцем не пошел. Он там уже был. И прошел всю войну, до самого последнего дня. Домой вернулся только весной 46 года после излечения в госпитале. Как его излечивали, равно и как он воевал – он никогда не говорил.