Дмитрий Королёв - Беседы с Жоржем

Нам принесли приборы, хлеб и напитки. Я пододвинул к себе стакан с грейпфрутовым соком, а рассказчик принялся размахивать куском хлеба, периодически от него откусывая.

Чтобы следить за чужой мыслью, с нею нужно согласиться.

– Второстепенные линии были достаточно слабыми, так что на товарища Саахова был основной расчёт. И всё бы ничего, если бы ровно к тем же приёмам не прибегла другая команда разработчиков – они предлагали иронизировать в позитивном ключе над сходством фамилий и всё такое прочее. Наверху разразился жуткий скандал. Насколько я знаю, его удалось замять, но контракт ушёл к американцам.

Принесли салаты.

– Вы говорите очень интересные вещи. – Медленно сообщил я собеседнику. – Вот только зачем?

Тот, надкусывая наколотый на вилку лимон, серьёзно пояснил:

– Хочу, чтобы мы поняли друг друга. Есть такие слова – маячки. Если их вставить в текст, предрасположенный человек на них обязательно среагирует. Правда, это не ваш случай. Поэтому поговорим иначе.

Наступила молчаливая пауза. Жанна Агузарова уступила микрофон Вячеславу Бутусову, и тот принялся делиться песней про шестое чувство седьмого неба, за что ему отдельное мерси. Принесли солянку и гороховый суп-пюре.

– Видите ли, – начал собеседник, притягивая к себе суп, – жизнь – это средство от скуки.

«Интересный оборот, ничего не скажешь», – подумалось мне, – «не знаю, с какой целью кладут в солянку оливы. Мне эта цель неведома, поэтому приходится их есть со смешанным чувством».

– Но развлекаешь себя и так, и эдак, толкуешь с разными людьми, и небо не сокрыто в облаках, и однажды приходится делать выбор. Главный выбор, от которого зависит и твоя собственная жизнь, и сотни, тысячи других.

«Я не вполне уверен, что в солянке так уж необходимы лимоны. Кажется, солёных огурцов было бы вполне достаточно».

– Однажды мне пришлось выбирать, в какой стране будем существовать я и мои дети, да и все вокруг. Стоило мне отдать команду, и история бы изменилась иначе. Но я отказался от выбора, и его сделали за меня.

Бутусов кончил петь «Элизобарру», и нам принесли долму. Философ из госбезопасности упражнялся в риторике, но меня, признаться, больше интересовал аромат виноградных листьев. «Вот ведь что любопытно, наилучшее приготовление этого блюда я встречал в Харькове у кавказцев, которые теперь забросили свой ресторан и вовсю торгуют пирожками. Тоже своего рода выбор…»

– Мы в курсе открытия вашего мира. Надеюсь, вы понимаете, в какую игру ввязались. – Всё же ему удалось привлечь моё внимание, и я обратил к нему свой взгляд. – Мы не стремимся к его контролю, это невозможно. Мы не требуем особых привилегий, хотя имеем на то моральное право. Мы просим только одного, небольшой уговор, от этого зависит слишком многое. Вы, наверное, в курсе, что случилось несколько лет назад с миром г-на Павленко?.. Удивляюсь его выдержке. Что бы ни случилось, предостерегаю вас: голова Ворсюка – знаю, вы его в конце концов настигнете – должна попасть в наши руки.

Я отодвинулся. Встал. Многим можно пожертвовать на благо страны. Но что есть благо? Иногда приходится делать выбор. Я вынул из бумажника и бросил на стол достаточную купюру. И произнёс:

– Прошу прощения. У меня сегодня масса разных важных дел.

Дядюшка Ау сидит в кресле-качалке, укрыв ноги клетчатым пледом. На стеллаже, упирающемся в потолок, богатая коллекция курительных трубок.

Мерно покачиваясь, кресло вполоборота повёрнуто к светлой стороне, где широкие вертикальные жалюзи прерывают солнечный поток. Дядюшка Ау разглагольствует, вовсе не глядя на посетителя.

– Некоторые вопросы не стоит задавать. – Его голос заглушается и ворсом ковра, и потрескиванием аппаратуры, сосредоточившейся у стола, о ребро которого опирается кисть правой руки говорящего. – Есть вопросы сходящиеся, на них в конце концов можно найти ответ, и расходящиеся, спорить о которых можно столетиями, в лучшем случае теряя время, в худшем – жизнь. Что, впрочем, одно и то же. Это как вирус, подчиняющий всё новые жертвы, становясь от этого действенной силой. Так, говорить о существовании пустоты всего лишь бесполезно. Я в состоянии представить себе, что могу её вообразить, и с меня довольно. Можно из собственных мыслей соорудить ступеньки, взбежать по ним, но там окажешься не в пустоте, а в одиночестве, отгородившись частью себя от мира; а это не одно и то же.

Кресло поскрипывает в унисон с электроникой; из-под стола мигают огоньки. Точка наблюдения перемещается вдоль стеллажа, таким образом дверь остаётся позади, а в поле зрения оказывается аскетическое лицо хозяина кабинета, чётко очерченное благодаря чёрной бороде и чистым тонам холодного света.

– Наивными и смешными выглядят попытки рассуждать о линиях и разветвлениях пути человека, особенно – о возможности как-то повлиять на собственный выбор пути. Ведь ничто из этого само по себе просто не существует. Однако когда вопрос, не имеющий ответа, но порождающий всё новые вопросы, оказывается задан, его бессмысленная первопричина никого уже не интересует, вирус поражает общество, и однажды оно взрывается.

Дядюшка Ау совершает неуловимое движение рукой, жалюзи тихонько уезжают в сторону, и открывается стеклянный ход в лоджию, напоминающую оранжерею своими высокими экзотическими растениями, названий для которых мы не знаем. Листья одних величиной напоминают лопух, у других они длинные, как у пальмы, а иные, наверняка обитатели пустынь, обделены покровом настолько, что больше походят на объект неосторожного эксперимента. Философ, наконец, поворачивает лицо, отбрасывает плед и пытается встать. Придерживая бок, со словами «ох!» и «опсешн» покидает кресло и принимает вертикальное положение, делая шаг к зелени и свету.

– Да вы проходите, с высоты отличный вид. – Слегка прихрамывая, он пропускает посетителя вперёд, раскуривает трубку и проходит следом. – Обратите внимание на лиану. Она растёт, опираясь на другие деревья. Кажется, что ей не составит труда в любой момент изменить направление своего роста, дотянуться до более высокого ствола, даже если он находится дальше прочих. Но известно, что так не происходит. Никогда. Лиана вырастет ровно такой, какой ей позволят быть обстоятельства – ближайшие веточки, кусты и растения. Её эволюция кажется удивительной – если только предположить, что лиана опирается на пустоту.

Дядюшка Ау попыхивает пеньковой трубкой, и дым неспешно уносится вверх, под потолок, отражаясь в двойном толстом стекле, отделяющем субтропический дендрарий от города, погружающегося в снег.

Посетитель оборачивается, и на внутренней стене остеклённой лоджии проявляется его отражённый силуэт, выдающий Чугуниевого некоторой нескладностью и чрезмерной серьёзностью, свойственной людям с алгоритмическим чувством юмора. Посетитель смотрит то на себя, то на дядюшку Ау, то – рассеянно – на лиану. «Любопытно, если деревья – это лёгкие нашей планеты, то как этот маленький сад уживается с пристрастием его хозяина к курению? Неужели бедные растения изнутри пропитаны чёрным ядом никотина?» Чугуниевый срывает ближайший листок, смотрит на просвет, надкусывает.