Вадим Голубев - Изломы судеб. Роман

– Шестнадцать рублей за ботинки в девятнадцатом году? – усомнился Николай.

– На черном рынке такие ботинки стоили шестнадцать миллионов рублей. Но в распределителях как сейчас, так и тогда, были совсем другие цены. Я в тот раз новые полусапожки за восемнадцать рублей купила. Стыдно стало, что более дорогую обувь, чем у Ильича приобрела. Однако это были самые дешевые полусапожки, все остальные оказались несколько дороже.

Маруся переехала в квартиру Лебедевых. Прежнего, старорежимного владельца «уплотнили» еще на одну комнату. Николай Александрович стеснялся брать ордер на дополнительную комнату.

– Ты не очень-то жалей деда! – ответили ему в Хозяйственном управлении. – Бабка его год назад умерла. Зачем ему одному две комнаты? Официально в Гражданскую он служил в штабе Реввоенсовета. А какие заговоры плел за спиной у Советской власти – пока неизвестно. Ну, ничего! Настанет время, мы со всеми этими осколками империи разберемся!

Марусю перевели работать на Лубянку. Оттуда она ушла в декретный отпуск и в декабре тридцать пятого года родила сына. Мальчика назвали Генрихом в честь Ягоды. Нарком вновь заехал, полюбовался малышом, подарил десертную серебряную ложку «на зубок».

Хозяйкой новая жена оказалась никакой. Как только кончила кормить грудью, умчалась на службу, оставив детей на попечение Анфии Павловны и младшей сестры Николая Александровича – Кати. Правда, теперь не надо было мотаться за покупками. Еженедельно на дом привозили паек – свежайшие и отборные продукты. Одной черной икры в доме было столько, что есть ее не хотелось – надоедала. Помогала по хозяйству присланная из НКВД домработница. Зато коммерсанткой Маруся оказалась хоть куда. Когда в 1935 году завершилось строительство дома для сотрудников Наркомата внутренних дел в Большом комсомольском переулке (ныне Большой Златоустинский переулок – авт.), она «пробила» в нем три комнаты. Комнаты были куда больше, чем на Остоженке. До службы пять минут пешком. Чуть больше до распределителя для работников НКВД, где Маруся была частой гостьей. Покупала для себя, сестры Оленьки, деток. Перепадало мужу, но тот больше ходил в форме или же одевался как все, чтобы «не светиться».

С началом Большого террора жилье стало освобождаться. Народ переселялся кто в лагеря, кто в безымянные могилы на полигоне «Коммунарка». Семьи репрессированных вышвыривались из квартир в подвалы, аварийные коммуналки. Пусто стало и в кооперативном Доме Почтовиков в Крестовоздвиженском переулке. Там в свое время купили комнату в коммуналке Ольга Федоровна и Николай Павлович. Теперь они оказались вдвоем в четырехкомнатной квартире.

– Давай, Коля, купим на наши сбережения все комнаты.

– Зачем нам столько? – удивился Лебедев.

– Твоя сестра Катя – невеста на выданье. Брату Александру не все время в казармах для комсостава ютиться. Брат Геннадий бронетанковое училище окончил. Сегодня служит на периферии, завтра – в Управление бронетанковых войск или в Генштаб попадет. Десять минут пешком – он на работе. Твой брат Кирилл – отрезанный ломоть на Дальнем Востоке. Вдруг ему там надоест? Тогда и у него крыша в Москве будет. Брата Костю пристраивать надо. Анфия Павловна пока у нас поживет, но прописать ее тоже там не мешало бы. Да и мой младший братик Саша в Литературный институт поступил. Ему комната нужна, чтобы учебой и творчеством заниматься. На ваши хоромы на Пресне заводоуправление который год зубы точит. Не твое положение – давно бы всех куда-нибудь выселили.

Сказано – сделано. Объединились две семьи под одним кровом. Тесноты не чувствовали. Зато было весело! Стало традицией собираться всем в Крестовоздвиженском на праздники. С утра водитель отвозил Анфию Павловну с пайковой снедью. Под ее руководством Катя и Ольга Федоровна, в отличие от сестры оказавшаяся отменной хозяйкой, готовили и накрывали на стол. Однако свои фирменные пироги и оладьи Анфия Павловна не доверяла никому. Всегда старалась подгадать так, чтобы к общему сбору они были горячими. Из-за занятости Николая в первый день праздников собирались не первого мая, а второго, не седьмого ноября, а восьмого. Потом добавился День Конституции – 5 декабря. На него собирались лишь обитатели Крестовоздвиженки. Николай Александрович с женой в этот день отправлялись на кремлевский банкет, оставив детей на попечение бабушки. Пили умеренно, зато много шутили, вспоминали былое, пели. Все Лебедевы обладали прекрасным музыкальным слухом, играли, как минимум, на двух инструментах.

В свободное от службы время Николай возился с малышом Генрихом, занимался с Вадиком. Старался уделить им одинаковое количество внимания и любви. Правда, в отношении старшего сына бывал строгим. Как-то посмотрел дневник и сказал:

– Нехорошо! Я всегда был круглым отличником, а ты четверки из школы таскаешь! Твой отец – боевой командир, значит, его сын тоже должен быть круглым отличником! Нет предметов важных и предметов второстепенных. Помни: знания, все равно, что винтовка в бою.

С тех пор Вадик стал учиться только на пятерки.

На службе складывалось по-всякому. Благоволил Сталин, приближал к себе Ягода. Однако непосредственный начальник Паукер все с большей опаской поглядывал на Лебедева. Все больше приближал к себе Хозяин начальника охраны Власика. Тот все больше выходил из-под контроля начальства. Вождь между тем постоянно выказывал расположение к телохранителю. Все чаще отправлял Паукера с Лебедевым из Кремля или с дачи, говоря:

– Здесь Власик управится.

Все чаще Власик оказывался первым в списках представленных к наградам. Ну а Паукер вдруг пробил должность еще одного заместителя – первого. Им стал Борис Яковлевич Гулько. Николай промолчал. Иосиф Виссарионович сам прокомментировал ему ситуацию:

– Ты, Лебедев, – русский. Власик – белорус. Вот и пытается Паукер на своих – евреев опереться. Думает, если еврей, значит не подставит… Пусть пока Гулько работает. Посмотрим: до чего он доработается.

В стране между тем разворачивался очередной виток массовых репрессий. Они шли с 1917 года, то затухая, то разгораясь с новой силой. Сначала казнили или гноили в концлагерях и ссылках классовых врагов – капиталистов, помещиков, белогвардейцев, священнослужителей. Заодно «перепало» тем, для кого делалась революция – рабочим и крестьянам. После завершения Гражданской войны прокатилась волна расстрельных процессов над партийными, советскими, государственными работниками, уличенными во взяточничестве и казнокрадстве. На рубеже двадцатых-тридцатых годов репрессии обрушились на представителей «старой, буржуазной» интеллигенции. Ученых, инженеров, агрономов обвинили во вредительстве, саботаже заданий первой пятилетке. Затем «добрали» бывших дворян, полицейских, жандармов. За ними – нэпманов. Сначала массово высылали из крупных городов, позже расстреляли. Миллионы крестьян «раскулачили». Расстреляли десятки тысяч человек, остальных сослали в Сибирь. Хозяин заявил, что по мере успехов в строительстве социализма классовая борьба будет обостряться, а возглавят ее бывшие соратники, вставшие в оппозицию сталинскому курсу развития страны. Поначалу взялись за рядовых оппозиционеров: троцкистов, зиновьевцев и прочих. Кого-то расстреляли, кого-то отправили в лагеря, кого-то выслали в отдаленные районы. Венцом разгрома оппозиции, по мнению вождя, должны были стать судебные процессы над ее вождями.