Артем Волчий - Стихи убитого

Неуютная панорама продолжала вращаться вокруг меня, как закрученная мною юла, не руками, но телом моим, как точкой притяжения, сердцевиной; ядром.

На орбите галлюцинации, – так сперва я это охарактеризовал, наивный, – мелькал длиннющий недостроенный проспект, слева – хотя лево от меня и ускользало на все четыре стороны света – перекопанный, год как меняют трубы, или просто играются в песочницу; справа – высящийся изящными зданьицами, еще не стеклом, но скоро, и это лишь в конце, перед изящным парком, разделяющим кварталы неуместной канавой, а между ними и мной – гаражи, изрисованный-исписанный забор, здания времен пятидесятых еще годов, как раз тех улиц где «по трупу в день находили»; но это всё – лишь поперек меня, шагни я на дорогу, я бы стал полноценной частью, деталькою этой механизированной линии.

Спереди же и сзади – стремительно менялись они местами – панорама сплошного кирпича, здания уже годов конца семидесятых, когда бровастый вождь хмурил брови и с них перхотью сыпались кирпичи, складываясь в громадные, по тем меркам, жилые комплексы. Квартиры выдавали героям труда, не все, конечно, и, явно, не всем – но факт.

Иная панорама – стекло, стекло, стекло, то зубастое, скалящееся, то беззубое, ласковое, и не понять, надорвав извилины, что хуже: и то и другое – маньяк, и то и другое – манит, манит, и так податливо, с виду-то – коли разозлился, ты ж хозяин, ты бей меня, своего черного человека, я ж не кирпич, не камень и не дерево – не будет тебе худо! И бьешь, иллюзией овеянный – и осколки, и семь лет несчастья, если верить поговорке, и рука изранена, и людей кровавит разлетевшийся вдребезги снаряд очередной блокады…

Кирпич, стекло, канава, стройка. В четырех словах о нас. Даже «ночь улица фонарь аптека» выглядит оптимистичным, в сравнении; оптимистичная же тоска, что-то красиво темное, что-то в вечность.

А тут – что? Даже начала слов: «к», «с», «к», «с»…

Неожиданно для самого себя я попал, помимо ловушки зрения, к которой уже, в общем-то, привык, и в ловушку звука: кс-кс-кс-кс – и крадется первобытное создание из какой-нибудь да тени, не Ленин из тени броневика и не лев из тени скалы, а – то, что откликается на «кис», сокращенное удобством языка до «кс».

Хлопнул себя по лбу.

Кирпич, стекло, канава, стройка. И в красном венчике из роз.

Вскочив на следующий же автобус, я куда-то покатился, оглядывая невидящим взглядом все еще вращающееся пространство, только теперь в нем перемещались люди, удивительно одного со мной роста – так что залысина сменяла собой лицо, потом шевелюра, потом женское лицо, симпатичное, но потерянное во мраке подозрительной для этого времени, – сколько, час дня? – переполненности транспорта, а он набивался перевыполнением плана с каждой остановкой, снова и снова; может, так небо хотело стяжать мое головокружение, но выходило иначе: так, что сунул не кондуктору деньги сперва, но аппарату, к которому прикладывают карты, и только потом вспомнил о наличии у себя таковой.

Кирпич. Стекло. Канава. Стройка.

Из пасти переполненного автобуса меня выплюнуло в двери спуска к метро, чуть не сбил какую-то тетку, выходившую в сопровождении огромной клетчатой сумки, ринулся вниз по лестнице, студенческий уже вынырнул из ножен кармана, скромностью обложки сверкнув ярче золота всякой подаренной Лермонтову сабли – но вдруг рука преградила путь – отрубить бы!

– Молодой человек, пройдите, пожалуйста, – и вторая рука сотрудника метрополитена указывала в огороженную стеклом комнату, где обреченные опоздать туда, куда опоздать они мечтали всю дорогу до метро, а то и всю жизнь, теперь жалуются, ставя сумку на ленту, что уносит ее в небытие проверки, жалуются на… на что-то. Но лицо владельца рук было слишком приветливо, чтобы сохранять негатив, и мое лицо тоже улыбнулось, но тоже слишком спешно. Кирпич, стекло, канава, стройка.

Эскалатор разбил радость движения о необходимость стоять; заполнен был так, что поток все куда-то спешивших людей, мчавшихся по нему с левой стороны, был неостановим, и втиснуться в него было не то чтоб невозможно, но весьма противно и нецелесообразно. Не опоздаю.

Станция. Станция. Кирпич, стекло. Станция, канава. Стройка. Станция. Станция. Станция.

Центр города. То, про что мы все так смело, с гневом «на костях!», или смело, с радостью «окно в Европу!», и что-то еще.

– Прогулки по Неве на катере! Прогулки по Неве на катере! Молодой человек! Мужчина!… – не зная, что из этого обращено, и обращено ли, ко мне, я подошел к женщине, кричавшей рекламу возле прохода к мосту – удивительно, в свою очередь, пустого; куда ехали все те люди районов спальных? в другие спальные? куда все делось, куда все делись… – Желаете прокатиться?

– Куда и на чём?

От идиотской глупости задуманного нахальным вопроса самому стало тошно и, так ничего вслед себе не услышав и ни на что не обернувшись, я исчез на Невский, безо всякого катера.

Кирпич.

Стекло.

Канава.

Стройка.

Даже коли тут, коли знаешь: вокруг тебя мириад музеев, все еще популярных, несмотря на то, что перебежчики из одной спальни в другую предпочитают заходить в торговые центры и прочий фастфуд, пробуя, например, где же шаверма вкуснее, лучше, а где она еще и шаурма – всё же, на тебя взирает древность пусть даже и кирпича, но совсем другого, иными руками сложенного в элегантные, с возлюбленным – глазами тогдашних прорабов, архитекторов – закосом под Европку; разнообразие: вон здание черное, всякие там орнаменты, барельефы, колоссы античных изваяний… вон, копирует его – бежевое, но колоссы куда-то убежали, барельефы сдвинула пустота… эти – тоже соревнуются: у кого шире, кто подороже!

А вот насчет непосредственно мастеривших замысловатую архитектуру людей – стоит подумать, имела ли у них место эдакая влюбленность в еще только ножичком прорезанную щелочку в предполагаемом окне; и, наконец, ты почти вровень с постаментом памятника, например, Пушкину, и на этом пора бы остановиться, ибо всё равно, всё равно – «кс-кс-кс».

Раздаётся, соединяющимися в общение шёпотами раскрытых створок, или таки уж евро-окон, звук из двух букв, повторяется, обращается сначала в прах, а прахом – по ветру – и в цикл, над мостами, над людьми веры, людьми безверья, людьми, устремленными в следующий день или безрассудными, метающими бумажные самолетики и мечтающими самолетами стать, чтобы угнать да вонзиться куда-то – но нет в этой мысли праведности, ибо кто дал право стеклянному человеку, в черный балахон он вырядился али в красный, рушить стеклянные башни?

В конце концов, их строят всё те же самые руки, что и три века назад, и двадцать веков, и сорок, и так далее. Один был век, когда попытались по-другому, но шепчущий «кс-кс» не пожелал делиться правом на этот шёпот.