Артем Волчий - Стихи убитого

Только почему, почему, терзал меня вопрос: вот эти люди, которых я никогда не видел, например, две выгуливавшие обезьянку тени – не заведут кошек? Понятно: не хотят детей – но кошек? Из милосердия, дабы не пришлось выкидывать котят на улицу – и чтоб потом их, выросших ворами, злыми на мир итальянскими – «русская Венеция!» – фашистами, не пришлось истреблять?

Да полноте вам врать! Полноте!

Я вонзился в знакомое лицо человека, а оно и вправду, вследствие долгих лет жизни, благости и счастья этой жизни, растеклось на половину его туши. Гена, Геннадий, Генка. Друг мой, пусть друг, пусть был, а сейчас – приятель, товарищ, товарищ, приятель, кирпич, стекло, канава, свалка…

– Ну, как в вузе? – спросил я первым делом, пока приветы разлетались скромным эхом; Генка – поступил, недавно, в аспирантуру, или в магистратуру, или еще каким умным местом себя закрепостил.

– Тепло, светло и мухи не кусают, – любопытно осматривая меня; не виделись примерно месяц.

– Хоть кому-то, хоть где-то тепло! – восклицаю я, и мы топчем Невский проспект.

А он снова раскладывается в неплохо убранные, подметенные пространства, что, кувыркаясь, замещают ближайшим горизонтом только что пройденные отрезки; акробаты; вот только что слева от меня высилось подпертое колоннами нескромное здание, убранствами щеголяющее – то ли театр, то ли уж кинотеатр, то ли – архитектура ради архитектуры… и, метров сто спустя, оно вновь – справа, а позади – то, что было эти сто метров назад – впереди, то есть тут, видите ли, всё – как положено, только здания скачут как хотят, акробаты кирпичей, стекла, канав и свалок…

Город загнул нас куда-то влево аккурат перед мостом, и пронес на товарной ленте очередной набережной, вдоль которой по такой же, только гораздо более широкой, ленте воды товаром продвигался катер с купившими и купленными людьми, фотографирующими обширные виды «окна», еще, впрочем, не успевшие начаться, и потому в объективе хоронили виды стенок канала, массивные и грациозные, чего уж тут говорить, но с тем же успехом можно радостно фотографировать стену своего дома – когда тебя замуровали в пол.

Тоже: новый вид, новая перспектива, угол, всё новое, и объективу радостно от новизны перечисленного!

И вот нас, наконец, вынесло к гранитному берегу, с которого открывался вид на противоположный, и там, спорим, такая же товарная лента выносит людей упереться в гранит руками, находясь в прямоугольнике объектива, или в квадрате, или как там еще изгаляются свирепые воители туризма или нескончаемой культурной прогулки; мы – в одном огромном супермаркете, и конкретно мы, два берега – фотографирующие друг друга ряды выставленных напротив друг друга овощей и фруктов; конечно, сфоткать хотим не вражье племя, чьи флаги в гости к нам вдруг – мы запечатлеваем «окиян» – но и враг пролезает в фото; позирует.

И мы тоже уперлись руками в возвышение берега сего, и минуты три, неподвижно, смотрели на широкую реку, катера, людей, адмиралтейскую иглу, уж давно показавшую пример, как следовало бы пронзать дымное небо, не стеклом, но шпагой, хоть и всё в том же городе-окне; и купола. Купола небо, кстати, подпирали, хоть и было оно все так же необъятно высоко, – или придерживали, пока входит игла?

Геннадий, человек весьма расширенной наружности, одетый непримечательно, житель домов европейской архитектуры центра блокадного города, видом своим той архитектуре и противоречил, и нет: вроде и джинсы, да только слишком явное их происхождение – шила девушка с видом из окна то ли на какой переполненный район восточной державы, то ли на пустой, даже в мнимой переполненности его, западной; вроде и куртка-ветровка, эдакая «пацанская», а под ней, чуть расстегнутой – на все пуговицы, в то числе и на верхнюю, запертая рубашка, железной девой замыкающая горло.

И человек сей гордо плюнул в реку, плевок, кстати, неудачный и размазался по граниту, едва не расщепив тот, – показалось! – и повернулся ко мне с лицом, выражающим серьезность планеты Плутон.

– Хочу залезть на ростральную колонну и станцевать лезгинку.

– Я тоже много чего хочу – ты вот видел в последнее время, хотя бы тут, в центре, котов, кошек? Я все сомневаюсь, что мы выжили… – промолвил я, все еще упираясь, – уж чуть ли не в позе отжимания, а я готов был, – в гранит. А повторением звука-заклинания я попытался было заколдовать реку – может, она обнажит всех их, неудачливых, спрыгнувших, ненароком влетевших в нее на скорости побега от собаки, или выкинутых кем-то, кто хотел вживую оправдать тезис «город на костях», и голове своей нарочной выход дать хоть в какое-то действо, – Кс-кс-кс…

Но даже море волнуется лишь раз, – два – три, а река безмолвна и насмешлива – да и кто бы не был насмешлив, коли засунуть его в гранитную упаковку, и выставлять, зверя дикого – посмешищем катерам, их хозяевам, зазывалам и покупателям, и тем, конечно, кто давно уже все купили и только наблюдают – из окон, из открытых дверей, из насупившегося тучей-биноклем неба?

– Мое желание – реальнее, я кошку один раз недавно, бездомную, видел, хотя она мне и то одомашненней меня показалась, такая вся интеллигентная, ласкова, – нисходя голосом на печаль, ответил Гена. Руки вновь погладили послушный гранит, впрочем, и на нем топорщились шипы, только незаметные, пока…

– Вот ты, конечно, да, выглядишь слишком диким для слова «домашний». Тебе и впрямь только танцевать на колонах, можно сразу на Александрийскую пойти залезть, заодно Дворцовой дань отдадим —

– Нет. Хочу на мост, а не на мостовую, – стукнул кулаком.

– Хоти, а я пошел, – и мы раскололи едва начавшееся рукопожатие, я пошел по набережной, по другой, не по товарной ленте; Генка остался стоять, сам став гранитным изваянием. Еще немного пройду, и он прыгнет в реку, а, бессильный стать человеком, составит гранитную компанию костям, хозяйничающим дном реки.

Внезапно задумавший режуще подуть ветер напомнил мне: дурак, застегни куртку, не зря дома сказали, «одень», а ты еще и ехидно, самоуверенно поправил: « на -день». Но – лень совершать лишнее телодвижение; все равно потом расстегивать!

Пришлось, в угоду лени, начать неуютно горбиться, все еще выплывавшее из-за тучи-бинокля солнце ловя то одной рукою, то другой, то шеей, ржавеющей под натиском ускоряемого ветром времени. Не очень помогало, но лучше, чем ничего.

Пока – не самый сильный порыв, унесший мою душу к кончику иглы, но и там уже с полвека совершал прогулку, развозя по причинам ахнуть и охнуть иностранцев-ангелов, катер, пусть и золотой; душа вернулась, успев схватить не опавшее зыбкое тело, и я побрел дальше. Погода, с безнадежно рассматривавшим меня солнцем, бессильным на переговоры с террористами-тучами, подступавшими и подступавшими, обещала с каждой секундой становиться еще хуже, потому я свернул в ближайший двор, едва не угодив в ловушку открытого люка, и присел на корточках у стены. Отчего-то подумалось, что частенько именно так тут проводят свои заседания пьяницы, но, пусть так – я не из них; внимательно оглядев двор, не увидел и намека на то, чему имел бы право рассказать эту таинственную историю, про кирпичи, стекло, канаву и стройку – и последними мгновениями своей промежуточной станции подумал, и тут же выкатил вслух, пусть слышат, ни для кого не жалко слов: