Артем Волчий - Стихи убитого

«А ваша поэзия – слишком сытная!» – баллончика не было, я – первым попавшимся мелком, благородно и аскетично оставленным мне каким-то вечно голодным уличным поэтом, впрочем, графоманом, но голодным, что уже превыше, ибо оставил он, – символично, у самого подножия зданьица, стишки «любишь меня ты и без Бога-понятых», хотя рифма, признаем, хорошая, да и образ тоже, ладно, не графоман… написал, каллиграфическим почерком преуспевшего в знаниях по русскому языку пятиклассника. Князья Мышкины бы раскритиковали, ах! Понятые…

Слишком сытная. Слишком сытные мысли. Объелись нежелания творить.

Кирпич, стекло, канава, свалка, и кошачьи глаза мерцали мраком – за стеклом ближайшего дома, третий этаж, всего – четыре, вроде – к которому я невольно повернулся минут двадцать назад. Взгляд всегда осознается чересчур долго.

Внезапно оказавшаяся у окна молодая женщина раскрыла его, створка едва ли не выпала – шаталась, подгнившая; женщина согнала упиравшегося кота вглубь квартиры, и выкрикнула:

– Чего пялишься уж полчаса как! Заняться нечем!? – ей, в темно-зеленом халате, с необычайно короткой прической, не хватало только скалки, помахать, а то и кинуть, для полноты картины, и следующих слов, – Развелось лентяев…

Скрепя сердце, хотя скорей поскрипывая им, я отдал какие-то безымянные внутренности голоса миру ироничному, смешному, словно б не влезшим носком – высунувшемуся из чемоданчика Серёжки Довлатова, и слова тотчас начали эмигрировать из сдерживавшей их клетки приличия. А голос стал громок и чист, я ораторствовал, дирижируя ритмике и эху, так, чтобы снаряд летел аккурат в строго выбранное целью окно, да и снарядик-то скромный, всего лишь одну тыловую крысу уничтожить, что сейчас готова распродать блокаду, опять и опять, сейчас же! —

– Дама! Я не лентяй, изволите простить-с, и я не лентяй, повторюсь – я работаю на двух работах, коплю на спутника жизни. Увы, вы слишком стара, но я не только об удовлетворении плотском, я и о душевном, чтоб всегда был поблизости кто-то умней всяких старух, ну, короче, я тем же механизмом… думаю, действую, каким вас завели в дополнение к очаровательному коту. Кстати, сквозь блики стекла от солнца… – а оно как раз скрылось; теперь точно подумают, что наркоман. – Не отметил его цвета. Короче говоря, цвет не важен; за сколько продадите?

К удивлению, дама даже рот от своего собственного удивления не раскрыла – может, боялась, что залетит туда какой сумасшедший голубь; хотя они и впрямь скрылись, едва солнце перестало терпеть блокадный самим собою город. И, соответственно, не пыталась и слова вставить, как-то перебить, ненавидяще заорать, или, в гневе безрассудства и надуманной праведности, запустить в меня чем попавшимся; давай – кинь в меня кота, и проблема решится сама собой!

Но она все же предпочла раскрыть рот.

Первые два крика остро нуждались в цензуре.

Третий, сбавляя обороты, утихая, но всё ж звеня и руша дома, выбивая стекла, заставляя надписи на центральном здании испуганно сползать, прячась кому куда свезёт…

– Сученок, муж уже спустился, беги, хотя не успеешь, тварь, хам, свинья, СВИНЬЯ!

А мне вдруг, может, с рефлекторного какого-то страху, хотя в наличие мужа у дамы я не верил ну уж никак, но – стало холодно. Очень холодно. Когда пытаешься загнать в себя, и без того обданного ледяным ветром постоянства разных идиотизмов, чужих импрессионизмов и прочего и прочего – понимаешь, что не работает-таки это «клин клином», «ледокол ледоколом». Ты все тот же самый троцкист, ты на отмели, и сам этого хочешь, ты с краю, по тебе не звенит колокол, но – с лицом довольным, угодившим всему на свете, и прежде всего – смеху, смеху, смеху!

Ты такой ироничный, но нет в тебе иронии золотой, с которой Гоголь писал первый том, в тоске по которой сжигал второй, и из-за пародий застывшего в «сегодня» прошлого, кому суждено было минуть еще лет так десять, двадцать, а то и сразу после его наступления – тридцать назад, не пишет он третий, устал Николай Васильевич; к тому же, зачем, когда уже задал главный вопрос: «куда ты мчишься?»

– Куда ты помчал, мудак!? – отчасти, конечно, шуточно догоняя меня с плоскогубцами в руке, уж не изволил я запомнить, в правой или в левой, закричал молодой, года на двадцать три от силы, человек; арка была уж позади, с ней и эти задорно прожитые мгновения, и Гоголь, и сытая поэзия, и озноб, от которого посланный Богом, – уговаривали, готов поспорить, женщина с котом на пару, – мужик меня спас; позади и желание быть всем из себя таким классным, крутым, что-то орущим в окна, властителем дворовых преисподних, костью скелетов жилых комплексов; перепрыгивая, нарушая, но – не гордясь и не стыдясь сего, распорядок ремонтных работ, я все ж очутился на другой стороне проспекта, ни о чем не задумываясь, побрел к метро и за пропавшие из памяти секунды, заткнутые музыкой из наушников, чтоб подрезать времени жилки, сократить переезд – оказался на Адмиралтейской, оттуда на батуте все ж населивших улицы потоков людей прыгнул к Казанскому собору.

Кутузов, Барклай-де-Толли и туда-сюда ходивший меж ними призрак Толстого остались не почтены; как-нибудь потом. Сейчас – скромный на величину, но величавый видом на соборную громадину, парк!

Здесь я встретил предавшего свою мечту Геннадия – он все-таки выбрал мостовую, но Дворцовая его прогнала всем, что уже стократ там испробовано, и вот он здесь, сидел на лавке, смотрел и думал. Куртка висела на ее спинке, вымокшая, и солнце, видимо, тоже на каком батуте подпрыгнувшее, вылетело из плена последней тучи-оккупанта и жарило уже, и сушило куртку Гены.

– А что, дождь был? – интеллигентно садясь на лавку напротив, преодолевая созданную собой же проблему расстояния повышением голоса, спросил я.

– Да, был. Минуты две продолжался, потом тучи будто расстреляли, а те, что не добиты оказались, сами разбежались кто куда, – он говорил без тени печали, хотя видно было, что что-то его мучило; неужели то, что я оказался прав? ведь —

– А нехилый такой залп артиллерийский дали. Это, кстати, помнишь, я говорил про блокады – это третий фронт. Небесный. Где там наш Николай II, почему не устраивает на загаженной грязью туч выси кровавый субботник?… – да, иронию еще предстоит из себя выбивать, выхаркивать, но уж лучше я скажу это Генке, чем буду гаркать пустотой перед православными людьми, кому и Николай, и Иосиф – на портреты в комнату, и точка, а я весь из себя такой – словесный радикал, ага.

– Помню, помню; нехилый – сам посмотри. Ты по чему судил, что «нехилый»? По куртке моей что ли? А я и не догнал. Ну, сам посмотри всё ж – вон там стояли тенты какие-то, или как эта херня называется – за две бля минуты смял половину, ну щас расставили обратно, некоторые… Они думали, что спасут этим свои пожитки, торговлю – от дождя, ага, дважды! Так бы хоть промыли – я вон куртку давно не мыл! Не стирал. А так – ну, видишь… – показал в сторону небольшого канала за парком, – Там вон, видно, отсюда даже, какая-то бабка, видимо, не зная законов последних, да и проходившая полиция не знает походу тоже, не обратила внимания – так вот, она сидела -сидела, расставив ящики с помидорами, с огурцами, с картошечкой – и увидев тучи, натянула… ну, не смотри так, мать твою, не тент, а херню короче какую-то натянула, ткань на двух палках, хер знает, во что воткнула их – так на нее она и упала с дождем, она запаниковала, руками-ногами бултыхается, пока бултыхается – расталкивает свои ящики, там два опрокинула и из них навыкатывалось – что просто в грязюку, уже не купит никто, что под колеса автомобилей, только птицам клевать потом!…