Артем Волчий - Стихи убитого

– Ой, давайте… – готовясь договорить, оборвала первая.

– Идите-идите, слушайте свой русский рэп! – иронично – вторая; но о какой ироничной доброте улыбки можно говорить, когда не помнишь имен, лиц, себя и не любишь русский рэп – настолько, что как-то привязываешь словосочетание сие к концерту… чьему!? Кто?!

– А мы в музей идем!

– Окультуриваться!

– А меня зовут – Геннадий! – добил товарищ мой, и мы, вырвавшись из их оторопевшего оцепления, – неужто тоже – искренне? я оглянулся, и вправду: стоят, обернувшись, и полуулыбками вторя, торгуются словами, словами шока и удивления, – отправились к ожидавшей раскинуть нам свои объятия станции метро.

Она виднелась вдали надеждой: спустишься в подземелье и вынырнешь в небе. Перехватишь хотя бы один снаряд. Заодно, увидишь город с новой перспективы, в мутной белизне облака, в сверкающей близким солнцем темноте тучи: затупленные блокадой шпили, колотый кирпич карликовых жилищ, кипящие потерянным и не найденным добром канавы, кишащие людьми – туристами будней – набережные; оберегающий людей от буйной Невы, и наоборот, гранит; стекло битых бутылок, завистливо отражающее стекло игрушечных башенок, и….

А ровно перед проходом к метро, самым нам близким и угодным, так, что пришлось издать неестественный крик, располагалась свалка: всего, что можно было вытащить из-под слоя асфальта, а сняли – чтоб трубы заменить? Или копнуть глубже, до костей, на коих град!?

Кирпич, стекло, канава, свалка. Кс-кс. Где же они: гладкая жалость мяуканья и шалость уличных игр, погонь друг за другом и меченых территорий вонь. Тут, сейчас – вонь людьми меченых, их желанием – в гранит, но мягкотелой поступью поддатого немецкого сварщика, или из Франции, или еще какое название надо выплюнуть, чтобы блокадному городу стало отрадно: о, да, вот – я, дескать, оттуда, меня соорудили, по кусочкам, из их столичек, а затем снарядами с их же заводов, эти же куски не щадя, обогатили чем-то новым, буйным, взрывчатым, острым, железным, и опять кровь, опять кости, и опять на всём этом что-то строить.

Метро развезло нас по станциям, где-то на Садовой, где переход на три ветки сразу, расщепив наше с Геной рукопожатие, он – куда-то по вене синей ветки; а мои глаза узрели отчаянно не желавший закончиться день, все еще испещренный линиями готового к бою света, на станции – не знаю – не хочу – не буду произносить. Помню только мост, по нему я прошелся на что-то, что тараканья вечность туристов называла «остров! ostrov!», все не силясь произнести фамилию острова, да и, судя по всему, ошибаясь – даже я, любящий этот город только за факт Блокады, за стойкость и святость, за крест серпа и молота – знал, что «ostrov» – с другой стороны моста, и вообще, мат сдавливал горло, слепою жаждой вырваться и вцепиться в лица прохожих не дававший мне думать ни о чем другом, кроме этой, моей и его, мечты; досчитал до десяти, не прошло, посчитал в обратную сторону, на цифре три успокоился, но все же сплюнул «блять» в реку, и какая-то полная элегантности дама лет сорока, одеждою – черным-черно, лишь туфлями серебряными отбивает непрошенный марш, всем маршам марш – решила замечание мне сделать – видать, нарываясь на повторение плевка острого словца, и я уже был готов крикнуть ей, обернувшейся и словно б проскакавшей, – быстро! – моста эдак треть, обида, что ли, подстегивала, а ей навстречу мчалось что-то серое, непонятное, гранитное, «Медный всадник» вспоминался, готовился процитировать, в таком случае, его, матом исказив какую рифму…

Но вдруг я исчез.

Темнота рухнула в глаза, утопила их в черепной коробке, разбавив зрением мозг, давно не желавший видеть нечего, в конце концов, что нового-то вокруг? Даже мозг хотел тепла, просил меня дать ему это, раз нельзя дать волю; но теперь мостовую смешавшихся воедино проспектов и улиц, сплошным «кс-кс», вдребезги, хоть и мгновенно соединявшуюся, разбивал цокот копыт, черная-черная лошадь шла, наперекор родившимся из очередного «вдребезги» машинам, без гордости шла, но уверенностью в себе блистая, попутно наклоняя голову к самой-самой земле, меж – булыжника? да, вероятнее всего – булыжника, выискивая тотчас прораставшую, как лошади дыханье вникало в землю грешную, траву. Траву отвратительного цвета имени Сергей, как мы его сокращали в детстве, а детство вечно; когда-нибудь, когда серым выкрасим весь белый свет, сочтенное «блатным» «Серый» предпочтут иронизировать новым словечком: ну, «Сергий», например.

Серость, тусклость – хорошо, ностальгией привычно холодит душу, эдакая закалка, хотя часто – на стадии зависимости, но… каждая травинка, что довольно прожевана была, и лошадь сию лишала последнего оставшегося ей цвета, черного, и ей – оставляя пошлый вариант трактатов таковых: все одинаково правы и одинаково не правы, у каждого есть свои плюсы и минусы, не бывает хорошего и плохого, мир – серый, тусклый, скупость блудливого океана, и ничего с этим не поделать; цвета акулы, и не надо создавать акулам помех; булыжник, небо, канава и свалка, и серый котёнок в канаве, достаточно взрослый, чтобы пытаться удержаться на клочках суши, но недостаточно терпеливый, чтобы вдруг не понадобилось его спасти, дурачка, ведь обмакнет лапку в воду, которой ничего менять надо, которой мир – полотно, а окажется глубоко, утонет – и коркой лед гранитной лже-почвы затянется, и расти на нем, что хочешь, хоть стеклянная трава, хоть эта, коей никогда не стать седой, никогда не удариться в добрую последними годами белизну; вечно зеленой – тоже, впрочем…

Глаза возродились, спешно открылись, сразу, с необычайной активностью пустившись изучать обнаруженную вселенную, но будто б продолжался сон, только в завершающей его стадии – когда посреди серого все ж становится темно, и только где-то на окраинах мелькнет, точечно, свет, а серое трусливо ютится под его кущей, а его не хватает на всех – и только тогда готов, сдавшись, оставить свою блокаду, нырнуть в темный омут посередине, вынырнув с другой стороны коры земной, где город отражен зеркально, где сдали его, но счастливы остались – правда, вместо неба синего над головой – пылающее магмой ядро, небо, бездарно провалившее попытку выдать себя за красное, ибо не понять люду честному, что коли и есть красное – но только фоном черному омуту, пусть и слегка приуроченного к какому белому кружку, так, «свободы ради» – то это не то, не то, и неизбежно: оранжевый, бордовый, розовый, какой угодно, но не золотая игла, вонзившаяся, последней и первой опорой, в красную звезду, не купола, отражающие её воскресшее могущество, и не кости, вторящие костям, насыпанным сверху…

Но я не был готов. Я принял упор лежа, отжался, поднимая тело, и женщина в черном, чье лицо мне теперь показалось невероятно старым, все это время пытавшаяся что-то со мной сделать, я теперь, постепенно, вспоминал – помочь, но только в панике тормошила тело, порой крича на помощь, но машины не слышат… а где моя куртка… а она удивленно смотрит на нашедшего силы подняться, с лицом, поди, измазанным черной-черной краскою, надо бы в реку посмотреться, как в зеркальце… ай, да высоко, ой, да и река черна, и петляет рисунком с того же флага, но это след все того же самого окна – враг моего врага – я…