Артем Волчий - Стихи убитого

– Да, «отец» заказал машину, попутка, ждать будет у… – я лениво записывал адрес, понимая, что это пронзительно рядом; а слово «отец» она еще и подчеркнула, словно б провинился в чём – не нравится им, когда оперирую серьезностью слов, «отец», «мать» – почему?… двадцать два уже… – Водителя зовут Ильяс, номер машины…

Но я, механически записывая номер, был погружен в раздумья об имени: греческое? средняя Азия? Кавказ? В любом случае, немного съеживал кончики пальцев… да нет, не страх, конечно, но необузданность неизведанного: это что ж, если сильный барьер, как это зовется, «культурный» – пять часов молчать подряд что ли? Нет, конечно, хоть поспать можно будет, плюс, но – неужели – а вообще, – и вспоминалась обида, которую пытался расщепить в себе уже после осознания ее фактического бессилия в разговорах о поездке, – не могут сами меня довезти? Не может дед подъехать? Я бы лучше ему за бензин денег отдал, чем вот так: с незнакомым человеком попутка, потом пересадка, и черт знает, сколько ждать ее, а может, еще и на маршрутке предстоит проехаться – в местах, куда я волею судеб направляюсь, в последний раз – год-два-три назад?… – пришлось воспользоваться аж двумя; из городка в городок, и оттуда в – просторное свое узилище.

– Ильяс-с, – я постарался вместить максимум недовольства в имя, отчеканенное примирительным высокомерием, а вместе с тем и раболепием, – Ладно. Во сколько?

– Через сорок, по-моему, минут…

– Во сколько, – повторенным вопросом можно было бы перекусить язык, настолько отчётливо его задал я, крепкий, взрослый и громогласный; на соседнем стульчике женщина, на гром голоса моего, обернулась, ее деланное изумление спрыгнуло с лица и дало мне щелбан.

Услышал печальный вздох, уже пожалел – не только потому, что провинился, а потому как повторилось это уж который раз, вошло в систему, ни разозлить, ни чего-то еще – ни себя, ни других. Рано или поздно планетам вокруг надоедают твои капризные солнечные вспышки, и, хотя они и не прекращают вращение, не покидают орбит – хотя всякое бывает – хуже – привыкают они.

– В шестнадцать тридцать.

Да, и вправду, сорок минут: телефон удостоверил.

– Давай, – в ответ на неизменно сердечное прощание незыблемо взрослым крепким скулежом ответил я.

Еще десять минут решил посидеть. Заведение наполнялось людьми, их тоже выдавали с кухни, приготовив и крикнув заказавшему человека человеку; а каких-то рассадили сами, чтоб внимания привлечь. Человек-меню.

Напротив – никуда не делось! – сквозь стекло – все то же скромное здание, цвет, допустим, бежевый, но словно б краснело от стыда: не то, что ныне, должно было в нем обитать – не беспрерывный цикл набора номеров, звонков, отказов, размазанных столпившимися языками вежливостей, не торгашеские кельи всяческих бутиков, магазинчиков, абсолютно идентичных и лишь разбавляющих зрелища для отупевшего, уже и хлеба не желающего хозяина чьих-то – клянусь, украденных! – глаз.

Но мне было, в общем-то, в кайф. Работа – не пыльная, к жужжанию разговора своего рта с кем-то «на другом конце провода» привык я за несколько дней, тем более, мне то что? Я не вон тот – вспоминаю мужика возрастом за пятьдесят, что отличался звонками не тем клиентам, может, пальцами толстыми не попадал по кнопкам, а может, его просто посылали этим, самым культурным, способом: «вы ошиблись номером» – хотя, казалось бы, как можно тут ошибиться – наша задача – впарить всем; и я не та – вспоминаю женщину, сидевшую в другом углу офиса, лет ей тоже за пятьдесят, может, моложе, тоже вширь уже раздавшуюся, но с голосом интеллигентным и светлым, отчего, кстати, она была успешней нас в выполнении «плана» – впрочем, как краем уха я однажды услышал, в выходные отлеживалась с сорванным голосом.

У них – а они лишь архетипы, таких только в моем отделении была минимум половина – семьи, обязательства, обязанности, любовь ещё; им – высидеть две пустые смены по двенадцать часов, в отрыве от семьи, исполнений маленьких промежуточных мечтаний, в ожидании нескорой и не очень осмысленной пенсии, или срыва куша тщательно взращенным дитятком, дабы оно сказало, наконец, прервав «страшный суд»: «всё, валим за бугор! деньги есть…», или «всё, валите на дачу! деньги будут, освобождайте помещение…», и так далее, и так далее.

Я: пять часов работы, увенчавшись халявою, сумел-таки приучиться сокращать общее КПД до… признаться, порой – полутора часов, но реже; чаще – до трех, до двух с половиной, и это без учета официально разрешенных перерывов – ну, размяться там, еще что-то. Отсидел, сделал столько-то звонков, в день сделка выходила от силы одна, а, нет, вру, однажды – две, выговоров я за это не получал – хотя всё готовил, в мечтаньях паря, плавное, гибкое произнесение: «Не имеете права!», чтоб уж совсем на место планету поставить, даже самое абсурдное ее естество. И пошел домой. И так еще и не пять через два – три денька в неделю.

Честно говоря, раздавать листовки было продуктивнее и осмысленнее. Там хоть какая-то борьба: глаза, возьми, возьмите, кровавые человеческие глаза, эту чертову листовку, а если вы посланник божий, то снизойдите, пожалуй, еще и пройти к указанному кафе, предъявить там листовочку и получить суженную вам судьбой скидкой, удачи, спасибо, люблю я род человеческий.

Зачем: как я хвастал перед компанией, в которой преимущественно безработные ребятки обитали: «бабки ж надо зарабатывать…», голосом чуть хриплым, сквозящим умиротворенностью и постукивающим мужским уверенным басом; взрослый, решившийся на заработок (хотя ни басом, ни хрипом я в полную силу еще не умел; у этого искусства есть свои специалисты, до коих мне далеко)! Своему знакомому, что подрабатывал на стройке у отца, другому – кто носился угорелым журналистом, третьему – грузчику, я предпочитал таких вот фраз не выговаривать; почему-то. Но общаться продолжали мы весело и задорно, все так же не помня имен друг друга.

Ну и четвертому, которого в скором времени встречу – брату (старший? младший?…), что хобби своим заделал сколачивание скворечников, в перерывах от прочих разнообразных деревенских услад, я тоже предпочитал ничего не говорить. Его я припоминаю, как-никак – родня; Борис, Боря: когда-то я имел дерзость усмехнуться, что он остался там, по факту, добровольно, а я туда буду иметь счастие не ездить уж так часто, буду получать Образование в Столице… Дурак. Все еще не такой дурак, как Борька, тем более, тот – везунчик – от армии свободен был, хотя здоровый как бык, черт знает что у него там внутри испорчено, возможно, военкомату показалось неестественным отсутствие рогов. А на первом курсе и во весь период до него, – это понемногу выветрилось, и, думаю, когда-то меня покинет насовсем, но все же, – мне казалось, что и у всякого человека в форме рога должны торчать, чертовщина сплошь, слуги дьявола, и прочее, и прочее.