Артем Волчий - Стихи убитого

То ли еще будет, какие еще открытия мне уготованы!

И я соскочил со стульчика, на этот раз из глаз вновь обернувшейся женщины, – разглядел чуть-чуть: костюм, клетчатый пиджак, брюки, улица их запрыскала какой-то грязью, странно, откуда – под конец-то июля! – выскочил, вслед за мною, страх, но я дал ему, трусливому, пощечину, отомстив за щелбан недоумения, и, боясь случайно разбить покорившее дверь стекло, бережно открыл и закрыл ее, выметя себя с нахлынувшим летним сквозняком. А сегодня и впрямь было ветрено.

Приложение «карты» – что мной тогда пользовалось, гугл или яндекс? – показало нехорошую цифру расстояния до точки, куда мне предстояло направиться на встречу с Ильясом. Рюкзак мой был немал, но полупуст; сегодня был последний рабочий день, документы я забрал, отработанные часы мне выплатили, обратив пару десятков сделок за четыре месяца подработки в… пару десятков тысяч (в сумме)! Выгода! – и вещи, что нужны мне непосредственно в дорогу, я с утра собрал, в очередной раз выуживая из себя необходимость поскандалить, увернувшись от карательной оплеухи отца, хотя и была она нацелена дружелюбно, но всё ж оплеуха, и сейчас мне предстояло ехать туда . Друг мой Ильяс, – о! – хоть одно имя «друга» выучил, – должен был докинуть меня до Вологды, оттуда на маршрутке, – или это уже официально зовется автобусом, или так всегда и звалось, – мне дорога через пару десятков деревень, до села Прокино, или как его, откуда – и ни из какого более места! – меня должен забрать дед, подобрать на своей… девятке? возможно – и привезти в долгожданную Вытегру, и уже оттуда, переночевав, как всегда, – как же я стремился это забыть! может, каждая моя ночь в столице, особенно та, что звучала памятными стонами – была попыткой забыть Это? жертвуя именами стонущих… – у какого-то знакомого деда, и только оттуда уж, не отвлекаясь – а тут уж когда-как! – на еще какую остановку, разве что отлить, я из независимости и протеста уж поклялся, что дотерплю, все силы собрав в кулак, хотя вряд ли поместятся – до посёлка Повенец близ города Медвежьегорск!

Завораживающе? Нет! Оставался километр до…

Вот и минул километр – храм. Карта говорит: Великомученика Никиты.

Храм. Красные стены, белые вены, золотая царственная шапка куполов. Колонны – уместно ли? в любом случае, напоминает – красного забора, пеной застыли на них узоры белого камня.

Красиво, но я совсем недавно прекратил воображать в каждой шкуре цвета хаки черта – и храм, и красное от меня были все еще невообразимо далеки, как, к примеру, столица – от города Медвежьегорск; что, кстати, беспокоило меня куда больше, чем все эти личностные мироощущения; впрочем, кого я обманываю – плевал я на инфраструктуру, на экономику, промышленность, умность других исподвыподвертанных слов, беспокоил меня лишь факт дальнего пути, что, со всеми остановками, займет у меня два дня, из которых мне предстоит – в худшем случае – шесть часов с Ильясом.

Он махнул мне рукой – именно в ту секунду, когда отведенное мне время рассматривать чужой номер машины подходило к определенному приличием концу; а вглядывался я долго, все пытаясь понять, не ошибся ли я где-то – но его высунувшаяся, не очень загорелая, но и не тусклая белизной, заросшая рука, разрешила, резанув воздух, все мои сомнения. Вообще все.

Он вышел из машины, поздоровался, уточнил информацию; человек до боли славянской внешности, но с естественными, броскими чертами юга. Причем, я так и не мог определить, какого ж именно юга – может, и вовсе – осетин какой. Национальность давно потеряла свое значение, даже – и тем более – для меня; еще в моем детстве по Москве бегали ошалелые пятнадцатилетние «правые», но и тогда не завлекло.

Я вообще, хоть и не мог дать трактовку, но чувствовал совсем иного рода пластмассу, что поселилась в моем естестве еще, быть может, с рождением – естественно, не с первым, ни в чем родители не виноваты, но с рождением, ежели угодно, третьим – когда класс седьмой, восьмой… ощутил тогда какое-то видоизменение, ведь до тех пор, пусть: безрассудство, детское безрассудство и глупость, признания в любви однокласснице, неудачные их исходы, прогулы уроков или такое поведение на них, что лучше бы уж прогуливал, маленькие хулиганства на улице и вне её – но все это отдавало каким-то золотом, не блеском его, но именно что золотом; а потом посеребрило небо алмазной перхотью мне главу, под дождь какой попал что ли, простудившись на будущие годы, чихая чужими именами, обрекая их на вечное забытье.

Что-то другое, «инородное» поселилось во мне в те годы, когда сверстное дурачье решило влиять на «национальные» и прочие вопросы путем мечтаний об убийствах, преимущественно (оказывалось) – себя самих.

Мы, мое поколение, все – словно б с коней попадали. Неважно, город буржуа или непокоренный пластиком пролетарский городок – с коня упали все, на разную поверхность, и по-разному пытались с нее подняться, а дальше уж действия разнились: кто хотел, со злости, лошадь зарубить, но для этого хотя бы поднимался, уже не дохляк – просто сволочь; кто – за овсом для нее побежал, или воды ведром, кто – гладить принялся, успокаивая, кто – закинуть ногу в стремя, без предыдущей череды действий, настырно и нагло, с криком: «моя и всё тут!», и результаты тоже разные.

Короче, кому – бургер, кому – пуля-дура.

Но эти мысли – не в подсознании, а где-то параллельно ему; потом, дорасту – поймаю. Если.

Почему эта черная футболка на крепком теле и широкие спортивки с древним логотипом адидаса, шитые еще году так в девяносто седьмом, вкупе с южным лицом и плотным строем черных волос – вдохновили меня на такие мысли, я не знал. Но что-то предчувствовал.

Ну и шутку «мне в багажник полезать?» я так и не озвучил, хотя готовил давно, жвачкою разжевывал в пасти, и планировал, коли не решусь, хотя бы матери или отцу отправить, смс-кой, полной очередным ехидством; но то ли зассал, то ли, наконец-то, смелости набрался: не шутить.

В сон на удивление долго не рубило; тем более, что водитель попутки внушал все больше доверия – так и высился Олимп собственного подозрения, помещая на верхушку весь возможный скепсис необъятного «я». Конечно, абсурд про водителя-маньячину какого и мысль о пустом багажнике все никак отступить не могли, но были уже загнаны в угол, откуда их голоски слышны не были; а на «не холодно?», впрочем, спрошенное Ильясом только при въезде на трассу, я, позабыв совсем недавно подстегивавшую мое яркое существование гордость, ответил: «да, пожалуйста, прикройте окно мое чуть…», и зуд стекла, строем полиции перегораживавшего дорогу буйному ветру – на удивление приятен был, куда-то еще глубже пряча страх и чаявшие занять его места подобия, эти алчные тени, плясавшие внутри…