Артем Волчий - Стихи убитого

– Кстати, где твоя куртка? Июнь, конечно, но вечер; уже сколько… мать его, десять вечера! Когда… Так это, тебе не холо…? – но голос его пролетел лишь над окопом канавы, в которую я нырнул, предварительно, конечно, осмотрев – не причиню ль кому вреда; хотя не глубоко, но все ж улетел его голос, прощай, потом догоню, верну его тебе, проверим, заодно, узнаешь ли сам – так, на слух…

От града, заслоном пусть и не распушённых природою «глубинки» деревьев, но все ж – заслоном, лес практически спасся; да и какой это – град. Так, побило чуть, как выбежал с метро, потом слабее, слабее, слабее, рукопожатие, «здарова», и уж почти ни солнца, ни града.

Но откуда-то канава все ж полнилась водой – видать, ею перерезало почву леса еще задолго до места, где он начинается. Может, для удобства городской какой свалки, стройки, чтоб было, куда воде стекать; трубы меняют, предохранились вот так вот.

Но я успел. Серый котенок, не знаю, какая там у них градация, может, считается уже, по кошачьим меркам – подростком – вопрошающе, хотя и с оттенком чего-то вроде: «И чего так долго?…» – глядел на меня.

Я бережно достал его, с трудом упираясь ногами сразу в обе стенки канавы, благо, узкая, благо, в детстве тренировался, не без этого тоже и…

Отказался от помощи Васи: я должен сам. Зачем ты вообще подбежал, олух; стекло.

Вылез. Держал в руках будущего кота. Он грел меня, я грел его, и с какой-то христианской всепростительностью я думал о ином олухе, -кирпич, – что украл мою куртку. Подавись теплом её; все равно скоро осень, за ней – зима, нет; просто – скоро зима; а ты ее и не продашь никому, я её предусмотрительно порвал, а на двести рублей купишь шаверму с колой и – всё. Хоть повод поговорить будет тебе, хоть с кем-то.

Где-то впереди, последним закатным просветом, освещался город Петров и Ленина: несколько шкур дьявола, что, может, хоть когда-нибудь захочет стать белым, китель надеть какой, с тела какого вождя, скинув серое барахло в привычность свалки. Оставьте серое котам и кошкам, они в нем красивы, милы и смотрят, пусть немного другими глазами, но на те же – кирпич, стекло, канавы и свалки, изрешеченные огнем непрестанной блокады; её агония – древнее океана, и посреди него нам – холодно и тускло, каким покрывалом какого цвета ни укройся.

Искавшему, нашедшему – да останется тепло. Ибо, может быть, только сейчас, – сегодня и завтра, – человек, тепло отыскав, додумается-таки им поделиться с себе подобным.

Но погладить кота я Васе так и не позволил. Стекло.

– Глеб! – напомнил мне, Императору, Мое старое имя – кто-то; тоже – мнивший себя Таковым.

В толпе мы стояли где-то ближе к середине, ряды людей, сновавших перед нами – едва ли не постегивая хлыстами. Когда-то Я бы задумался, остановился, и хлестал бы только эти, худые спины, таких, как Я, но – не Императоров; пушечного мяса.

Теперь же не боялся попасть и по – редким – рабочим спинам, по народу.

Я не знаю, это ли – Мой Тулон; как только взберется по горлу это осознание криком, криком – воодушевляющим, скидывающим, переворачивающим… чтобы опять перевернуть… и – и – тогда толкну маленького императора – пусть его затопчут те, кому Я: «За Мной!» – наиболее отчетливо чеканя не сам крик, не восклицание его, но – это гигантское «М», окантованное… желтизной… подстреленного солнца!

Напомнивший Мне Моё имя – всего лишь выписал в воздухе строчку жалкого стиха. Что-то дряхлое, что-то коротенькое, что-то – чем – записывающих за Мной собак кормить, коим – лишь бы узнать подробности биографии, того, что – зачем-то – вбито в заглавную паспорта… развлечения прислуги, – навевает… что-то, сродни воспоминанию: когда-то Я звал его по имени, тоже.

Теперь Я не вижу и лица его. Лишь две ноги болтаются под чем-то, что придерживает голову… а лица так и нет, обронил, при виде первой же черной брони. Принимая – почему-то – его за что-то запретное, с чем и принять могут.

Город родной – не помню. Семью – не помню. Из имён друзей, в памяти всплывает только – сдохшего (от чего?… не помню) – Серёги.

Есть только Я, и вот уже завтра, вот уже послезавтра, через год… они – эти – будут Моими.

Это не месть никакая; это: Я – и они.

И не тоскуется ни по чему, и не гневается.

Лишь щекочет глаза, но откуда-то изнутри – отражение в стекле.

– Гоша, давай без вот этого всего. Договорились же? – с материнской заботой, но от того и суровый, тем более – в свете последней череды одинаковых разговоров – звучал в трубку женский голос; периодически моя голова отклонялась от звука, она полулежала на левом плече и пыталась вслед за собой повернуть все, что за стеклом: а пусть там, в трубке, кто-то перебирает слова, результат заведомо известен, толку?

Почувствовав, что, по расписанию – мой черед отвечать – пружину головы отпустил, отчего она еще и стукнула по телефону, грохот динамика, видать, просочился и туда, и с той стороны пронеслось непонятливое «алло?», уточняющее сигнал; медленно, словно б сам засовывая в себя зевок и сам же с этим предполагавший бороться, гордо и проникновенно, раззявил-таки пасть и заговорил.

– Да-да. Помню, понимаю. Свобода, двадцать два, взрослый. Езжай в тридевять земель и окучивай. Да. Да, – недовольством, не злым, но осточертевшим даже стеклу напротив меня – а я предполагал, что дрожало оно именно из-за меня, а не злобы машин снаружи – подчеркивал я каждое слово, каждый слог, – Я всё помню, ма, отец хоть заказал – или мне и вызывать?

– Уточню сейчас, – трубка рухнула куда-то – в кресло? – минута молчания.

Я сижу на высоком стульчике в… кейэфсы, кейифси, к-ф-с, нет, увольте, я все еще не доволен отсутствием поблизости «мака». Впрочем, и это сойдет – замещая отвратительный запах столовой, что пронизывает мой, – в прошлом – мой, – офис на третьем этаже здания напротив.

Скольких людей я обзвонил? Скольким впарил интернет? Сколько послали меня, сопроводив пожелания долгих лет дороги и малых лет жизни – обилием мата, или, корчась в приличиях, или отягощенные грузом присутствия поблизости, допустим, тоже – матери, или детей, или еще кого – мычали так и не прозвучавшие колкие слова, и просто бросали трубку, может, приговаривая сотрясаемыми вселенским злом словами: «Нет, спасибо»?

И сколько я на этом заработал? Сколько-то. На посиделки в киэфсях ушло больше, приходится признать; а сколько утекло, зеленым ручейком купюр – в до смерти пропавшие ночи – где-то, с кем-то, чьих имен я уже и не помню, да и они моего – уверен – тоже; пару десятков имен заглушило стонами, чаще всего – фальшивыми. Когда-то я думал, мол, чем раскатистей звук знакомства и его увлекательного продолжения, тем лучше. Но – в нем теряется сам звук имени.