Артем Волчий - Стихи убитого

Но нет – хотя, символично – рядом: стояли, выпячивая кто-какой куски тел, девушки поведения лёгкого. Был в этом протест: схожие с ними по духу дамы, но почему-то избравшие путь иной, не решившиеся работать по профессии, были дамами поведения сложного – а всё ж те же куски тел, то же – рабство у стенки, подпирающей твою пожизненную неустойчивость, шаткость, даже коли явилось тебе спасителем слово «брак» в паспорт, или куда там, и может, даже, графой оправдательной, она же – и повод: ребенок, Ф.И.О. такие-то… может, одной только этой графой и вписанный в жизнь – и чего ради было кричать, когда вытащили, несчастный красный комок жизни, из счастливой-то коряги смерти?…

Пессимизм отступал, немощный пред раскатами смеха: я исторгал их при виде Гены, попытавшегося, неведомо с какой целью, поговорить с одной девушкой. Хотел, может, перенять невыносимую легкость их поведения, все спрашивал, вымаливая хоть словечко: «ну, как, как вам это удается, так непринужденно и, и, и… полноценно, жизнестойко…» – но рты их уже были заняты, будущими словами и действиями, на уровне понимания их скорого стихосложения («А поэзия ваша слишком…!») и совершения, всё расписано, преимущественно, предполагаю – всяким «ино», а ради, должно быть, и будущего «за».

И не жаль, да и тем более – не грех, за это «за» постоять у стенки, и не страх, хотя и красуется памятная, навеки этим городом живая надпись: «Граждане! ПРИ АРТОБСТРЛЕ эта сторона улицы наиболее ОПАСНА!» – размеры слов гуляли, конкурируя не за выгоду, а за пользу, слово «граждане» же и вширь раздалось чутка, словно б на броневик влезло и вещало, ничего уж не обещая, обещанное давно выполнив, и теперь только – прося исполнить долг.

Гена, не горбясь жалостью к планете и необходимым ей профессиям, или обидой за себя, спокойно поравнялся со мной, тем временем, уткнувшимся в лица, сулившие воспоминания, но никак почему-то их не высовывавшие из-под подушки, из-под груды подушек, коими завалили прошлое, играясь в драку ими или сон, головами на их холодной пустоте; две наши с Геннадием старые знакомые, из параллели школы – вроде бы? – симпатичные, правда, сейчас слегка изуродованные выдуманной взрослостью надлежащих этой взрослости украшений, красок, висюлек на пошлости невостребованных ушей и шей, причесок, с математической точностью списанных с глянцевых журналов, пока у меня был кот, я такие нарезал ему в лоток, чтоб биологию совершать было ему не только – долг, но и, какая-никакая – гордость!…

– Ну, как? Нашли себе уже муженьков? – старушечий голос на этот раз в меня не проник, а оттого искаженный, для этой фразы, собственный напомнил звук раскрытия пасти ржавого мусоропровода; и вид его; старательно заполнил неловкость момента, – Я вот все в поисках дамы блуждаю по городу, бегаю от снарядов, а встречаю все – либо Гену, либо проституток. Хотя мне и то больше везет, чем ему: он – проституток и попавших в беду старух. И меня.

Осудительный локоть пихнул меня не вовремя: я забыл вставить само собой разумеющееся «и вас… Лена и Оля? Аня и Женя? Настя и Юля?… может, звать вас Олег и Стас?» – и обида уже скомкала их лица, сделав, кстати, покрасивше, ибо крашеные солдатской кровью губы закатились куда-то вовнутрь а гневный, – на меня что ли! – ветер запахнул их вороты, скрыв висевшие на шеях памятные железки и золотишко.

– И вас, – добавил я через те неприятные секунды, когда уж куда лучше было б вообще ничего и не добавлять; обида их, симпатичная, повторюсь, сменилась усталостью от жизни, а сложенные штабелем в две доски, – с гвоздями! – руки давали знать о нерасположенности к разговору, – Как дела?

Последней каплей вылились эти два слова, но – признать – эффектно; было понятно, куда теперь нас заведет рысканье в джунглях диалога, но он, хотя бы, продолжился.

– Ой, да у меня есть парень, может, кстати, свадьбу в следующем году сыграем, – в речь, допустим, Лены пролезла некоторая даже мечтательность, скомканное лицо разворачивая, разглаживая перспективами белого, каким снег никогда не был и не будет, листа, – Учусь хорошо… работать не получилось в этом году, хотя хотела.

– А я свободна, но и тоже учусь, и тоже не работала. Недавно встретила… ой, забыла – а, географичку, короче – поговорили так мило, она мне, представляете, рассказала: Гену то в армию забрали, помните, из параллели был такой?

– Помню, помню, – отвечал мой приятель-товарищ, очевидно, с толкавшими в лицо улыбку радостью и приязнью вспоминая теперь проституток, – Но, вроде, отслужил уже. Я недавно видел его, у школы как раз пересеклись – ну, у той, в которую перевелся он.

– Ах, да, перевелся же… дай вспомню – девятый класс? Да! точно!… а у вас как дела, мальчишки? – оживившись подсознательным пониманием своей дурости, почти в один голос, но всё ж разными словами пролепетали девушки.

– Я недавно встретил, на Невском, девушку – очаровательную, прям один-в-один… – солнце! Да, опуская лишние подробности, ну, то есть, пару раз я побывал у нее, конечно, дома-то, а на третий раз, как помните, в фильме каком-то, «третий раз – алмаз», зашел к ней, а я привык со второго – по ее безалаберности, кстати, или она вот так поиздеваться и хотела – заходить без спроса, без звонка заранее, а тут и дверь еще открыта, ох, счастье, щас занырну как, и вынырну через часа два, да!? – понял, что увлекся, сбавил оборотов, и подвел решительную черту, – А там другой парень, прямо с ней в прихожей, видимо, только что пришел, а в душе еще кто-то – душ двери прямо напротив, по коридору, свет – видно, голос – слышно – а у меня на душе только – еще не свершенный, но взятый на нее грех: достать бы что-нибудь и застрелить девушку с Невского, или хотя бы его, и мужской пол в душе, а ее напугать, в окно шугнуть, чтоб сама прыгала!… Но ушел. Не нашел, чем стрелять, – глаголом завершил Гена историю, неожиданную для всех, даже для летящего где-нибудь да там, в очередной прикрывающей зло и золото туче, снаряда; только подумав о снаряде, о вечности полёта его и его бесчисленных собратьев в свитой для человека – и человеком – темноте небес, я натолкнулся на трезвость: конечно, Гена хорошо придумал, ежели угодно, соврал. Но зато как соврал!

А вот девушек рты были раззявлены, глаза выпячены, искренне: поверили. Даже когда:

– Потом я пришел домой, дорисовывать картину – я ж теперь рисую, знали? – зарезаться аж хотел, но передумал. Но хотел.

– Ужас! – воскликнула – Лена?

– Кошмар! – поддакнула… Оля.

– Мы опаздываем, кстати – идем на концерт Яникса. Изволите нас простить? – спросил я, умоляя небо, снаряды, все, что только можно умолять в окопе, коли вдруг стало страшно: только не протягивайте руки, только не целовать их дворянским каким обычаем, двадцатилетней аристократии; их руки слишком пахнут обувью, и ладно бы – оттого, что они ее мастерили – но нет же!…