Артем Волчий - Стихи убитого

Длинная речь не была полна сочувствием, но беспокойство выдавало Гену – человека, что, в общем, болен примерно тем же холодом, что и я, но результат от этого разный. Беспокойство речи, структура, формы, выдавали озабоченность судьбой бабки, тем более что он, видимо, на этой же мысли опять осев, мне ее так и не пересказал:

– А бабка – что?

– Да всё – бабка. Обморок, я мимо как раз шел. Я скорую вызвал, и тут еще хуже, мля – пока понял-осознал, что звоню в пожарную вместо скорой, а в шоке я еще объяснял им по телефону: «Алло, скорая, адрес такой… скорая, адрес такой… да что такое-то, адрес вон такой!» – могли бы и перенаправить звонок, сволота! – ну, пока то да сё, уж кто-то поопытней вызвал да приехала, и увезла. Обидно.

– Так тебя что беспокоит больше – обида за свою неудачу или бабкина беда?

Сначала Гена, не задумываясь, раскрыл рот для ответа, очень напомнив ту женщину; я уж начал бояться, что у него где-то в кармане тоже плоскогубцы имеются. Но он вдруг смолк на полуслове, полуслово было слогом, растянувшимся и оборванным: «ка…».

– … нава. Стройка. Кирпич. Стекло, – договорил я за него.

– Это что, Блок? – посуровев, попытался он отшутиться, пошутить, вышутить свой стыд, но вновь умолк.

– Не, не. Блок это другое. Я, кстати, буквально только что…

И я рассказал ему свое небольшое путешествие в мир сытной поэзии.

Мы передвигались вдоль пастей переулков, вдоль наземного течения людей, благословенных нескончаемым солнцем летнего дня, машин, животных, домишек, воплощенных в материальное денег; уместно всё!

Вот бодрый, всезнающий и хозяин-всему человек верхом на троянской доске скейтборда юркнул в пасть поворота в очередной старенький, – века три ему, – двор; слышу, как тот, нехотя, «ложечка за папу», прожёвывает человека, косточками хрустит, в такт скрипу кирпичных костей двора, и затем этот человек, обновленный смертью в одном из бесчисленных желудков Блокадного, выкатывается уже где-нибудь там, вне моей видимости, переваренный, вне нашего с Геной комментария, с пародией старушечьего голоса: «А на кой черт ему эта доска?», «Пешком бы ходил, недоросль!».

Потом, когда мы заблудимся, потеряем так и не построенный маршрут строго определенного пути, нам тоже предстоит чем-то сожраться и вынырнуть продуктом новым, и вилки-ложки вонзать в нас будут – одну за одной, от кирпича до стекла, от канавы до свалки…

А сейчас нас, и так слабо удерживаемых разговором, разрежет полоротая дама цвета кафеля, обитательница ванн и туалетных комнат кафе, где её фото делают высунувшие камеры зеркала и соц-сеть забирает долгожданный материал; Адмиралтейскою иглой пронзает небо, задорно пощекотав разлегшийся на нем космос, пьяный юноша, – большой палец лайка, и товарным вагоном его собратьев высыпают на возжелавшую славы девушку. Её жаль, жаль и вцепившуюся в ее руку другую, посимпатичней, но тоже с Невского или близ его, тоже лгущую одной только своей еще не рожденной улыбкой, на которую медленно оборачивается Гена… но я отвлекаю его зрелищем новым.

Ведь погруженное в ремонт на ближайшие полувек-два здание напротив, вынужденный свидетель нашего преодоления очередных дистанционных укреплений дорог и охраняющих их пограничников-светофоров, – порой и, по крику: «а ну – лёжа, позиции на прицел!» из уст ветра – рухнут, да начнут выцеливать очередных несчастных нас, стреляя уже бесцветными глазами, – здание разевает пасть каждого этажа, развевая накрывшую рты ветхую зеленую ткань как флаг, неспособный пуститься в, – почти, – свободное плавание; когда скинет, наконец, по воле всё того же ветра, иго этого дряхлого, немощного сюртука, вот-вот который оскорблю «пижамой» – тогда и поговорит оно зубами обломков несущих стен, вырванным языком заселённости людьми и гордостью своего былого предназначения. Таких в блокадном городе – десятки.

И – грохот прежде удара, взрыв опережает надлежащий ему момент, он понятен еще до того, как кто-то отдал приказ – и прямо перед нами, перекресток уже преодолевшими и столпившимися с другими братьями и сестрами города у следующего, матерясь, вылетает из дорогой иномарки житель всяческих приставок – «ино», «за», «между»; капот ее выдыхает пар, слишком похожий на дым, чтобы не испугаться. Но он боится притронуться, ведь всё-таки «ино»; не знаешь, чего и ждать; раскроешь спасительным жестом – и проглотит тебя зияющая пламенем пасть, навеки стерев с лица города сего, и, самое страшное, с глаз людей вокруг, удивленных и вспомнивших, завороженных видом пара, – а им он – в любом случае, дым, – и тем вдруг уловивших, как минимум, намёк: завтра это может случиться с тобой.

Завтра твой лоск если не станет источником дыма, то, хотя бы, провоняет дымом кого-то или чего-то, что так долго было вокруг, шёпотом и криком влача существование гордое, фактом осознания присутствия рядом с тобой, – а как иначе!? – как у этого человека; он – паникует не за машинку и не за страховку даже, ибо он не из братьев и сестёр вокруг, он так, союзник, временный посетитель, приехал посмотреть, турист, но дрожью закрепивший свое бытие здесь и сейчас, дрожью за отдаляющуюся, дымом уж не Московским, но Ленинградским, уплывающую в реке мнимого пара, – всё ещё светлая надежда, что это лишь перегрев! – приставку «ино».

И как раз проходивший рядом патруль голубых рубашек и всезнающих черных дубинок, подбежал, – один – тряс животом и полз, быстро переставляя ноги; другой преодолел пару десятков метров в мимолетные секунды, – раскрыл капот; патруль что-то внутри себя заорал, рубашка на рубашку, иномарка громкими тремя буквами выдохнула очередное облако пара, и вдруг затихла, умолкла, считанные струйки подставляя, стволами – раскрытой кроне капота, щекою левой и правой.

На привыкшего зваться ее хозяином, хотя любому брату и сестре, – а мы уже минуем перекресток, светофор подмигивает подбитым зеленым глазом, а нам плевать на показавшееся нам дымом, ведь что человеку – пар, он и сам плюет его в беспощадный северный мороз, – понятно, кто тут чему хозяин, жалко смотреть, а патрулю не жалко орать, впрочем, это они еще просто повысив голоса говорят, сталкивая этими высокими, теснящими само пространство голосами, его самомнение в пропасть, в ревущую паром пасть.

– «Белый дом, черный дым»? – спросил вдруг меня Гена. Я не удивился этим строкам; уместно, очень, но поправлю.

– Так дым то белый. И дом раба – черный, там даже стекла так затемнены, что, кажется: Люциферовы глаза! Как и вся шкура…

– Так они ж вроде, глаза-то, у Люцифера, как светофоровы – красные… или путаю?

– Или я путаю. О, смотри! Перья его опавших крыльев!

Куда я ему указал, как Пётр царь, не пальцем, но рукою, ребром ладони поместив момент на карту города и теперь указывая на него лезвием сложившейся пятерни? Сперва Гена, наверное, решил, что мне не мила выкрашенная, вылизанная желтым буква «М», кою нацисты вонзили памятным снарядом и сюда – строилась обитель очередных очередей за своей свободой.