Артем Волчий - Стихи убитого

– Стены Питера, Питера-на-костях, целебны: ведь сколько под ними черепов людей, живших приложением подорожника, все как-то почему-то не лечившего отрубленные руки-ноги!… Может, эффект просто откладывался, и сейчас, вот сейчас, пропитает меня, насквозь исцелит, жизнь так вольет, что еще и выльется, безо всяких мяукающих, и муха какая упадет, пьянущая, смерти жаждущая в этом бокале неистощимой жизни, плевать, что потонет бесславной смертью, без всякой там переправы, берега левого и правого, в озере Кацит меня!

– Да ты хоть читал про Данте-то, школьник? – высунулась из стены желтого домика голова; оказалось, речь я толкнул в метре от задумчивого окна двора-колодца.

А он поймал меня, неграмотного.

– Нет, мне комикс показался лучше, – опять, как с зазывалой катерных прогулок; ну ничего, мир – пока что, всё ещё – мир смеха и «на посмеяться», а значит чего и стыдиться; ведь, для начала, стыдиться следует самого существования слова «комикс», а не его сегодняшнего употребления.

– Ты че, больной? – голова, наконец, высунулась в правильном направлении, и помимо черной шевелюры можно было разглядеть усатое-бородатое лицо мужика лет в шестьдесят, с подбитым синяком правым глазом, – Нам тут наркоманы нахер не нужны, вали со двора. Вали!

Может, хотел поговорить, нашелся собеседник, такое раз в сто лет происходит, с наводнением. А смехом я все сломал.

Я и сам уходил, напоследок оглянувшись и, намеренно с пьяной манерой, сказав, громко: «кс-кс-кс…», услышал непонятный, но значивший одновременно всё рёв мужика и благополучно ушел – вновь, в ветер, солнце и гранит.

Едва минул столпившиеся за этим двором два дома, друг друга, видимо, когда-то боднувшие и так навсегда оставшиеся скрепленными, воедино собранными дракой, так что не понятно, где чьи верхние этажи а где чьи нижние, так они были переплетены – и вновь рядом ударил снаряд, едва успел отскочить.

Машина окатила десятилетьем гнившей возле тротуара лужей, по ноге уже другой, правой, не вступавшей сегодня в полемику с бетоном, но я не стал материться или показывать ей вслед какие-то оскорбительные жесты, знаки, другой бы кто-нибудь стал, а я лишь скромно улыбнулся, поклонился, до самого асфальту, и улыбкою, во всю ширину рта, пропел:

– Стать тебе в другой жизни свиньей, мадам!

Надеюсь, не ошибся, и за рулем и впрямь напоминавшей свинью розоватой «тачки», как она, раскачивая во рту букву «ч», наверняка, говорит в компании подруг, сидела женская особь.

Если мужская, то стоило бы попросту пожелать стать женской.

А впереди еще и перекрыта дорога; скоро чемпионат – ремонт.

Пришлось вновь, расформировывая полки обещаний, не идти на свету, а, напрасно надеясь на скорое возвращение, свернуть во мрак, в гости к желтым стенам и безумию, кружившему голубями куда боле страшными, чем вороны, над крышами их. С каких пор они кружат, вместо мирного попрошайничанья, что выискивают, кого высматривают? Не меня ли.

Непривычное для здешних дворов здание прямо посередине, хотелось отмерить, не равноудаленное ли от каждого жилого вокруг, но интерес потерялся еще на уровне созидания этой идеи. Тем более, привлекло иное: обычно именно эти, безымянные изящные горстки стройматериала, сложенного во что-то мнимой красоты ли ради, али из практической пользы, удалившемуся в себя обывателю неизвестной – изобилуют народным творчеством.

Маяковский с ЛЕФом, помнится, мечтал, что искусство выльется на улицы – что ж, во многом прав оказался; вот и дворник, которому, предполагаю, принадлежит право власти над пылью доброй половины дворов в округе, власть над пылью и грязью, важнейшими нашими следами, самыми заметными и не менее властными уже в свою очередь. Пыль – некогда кожа, грязь – всё остальное, чем пялюсь сейчас на желтый водоворот вокруг.

И дворник, в поддержку безумного фольклора, шел, метлу уверенно волоча по земле, да начитывал, удивляя блокадник-двор, стихотворение, местами – напевая, а иногда – забывая: «… наш путь! Стре-лой татарской древ-ней во-о-о-ли!… пронзил… нам! грудь!…», потом опять сбился, и вместе с еще не прозвучавшими строчками ушел, не обратив на меня внимания, на потеху голубям, пирующим последними, в преддверии ливня, солнечными лучами. Дворник, кстати, не был русским, но и я сейчас – не особо, ибо не мог, не мог вспомнить продолжения стихотворения, помнил только, что – это тот же! – кто «Кирпич, стекло, канава, свалка», ну, почти!…

Ведь поэзия наша, в ее звучании на современные рты, рты молодые, рты, жаждущие крови горячей и свою непременно обнажить, но не глоткой, а порезом скромненьким, ну, об осколок бетонной плиты ногу шваркнув, – слишком сытная поэзия из нас! Хоть бы чуть-чуть аскетизма добавили, не так чтоб в сапогах, но хоть в кроссах поношенных – остаться изваянием на прощальной постели. Хоть так бы.

Завидую дворнику. Он не факт что и слово «аскет» то знает, как минимум – на русском. А идет – и стихами подметает грешный наш асфальт.

Ведь нам, нам аскетизм – диета, нам – подкормить кошку, надоевшую богоборческим «мяу» – разбавить чан кармы щепоткою давным-давно не рисованного, – ибо сгинули уж тетрадки тоталитарной математики, невыносимой для любителей Ремарка, Экзюпери и Фицджеральда оголтелой гуманитарщины, – не рисованного плюсика; чтоб был, да светился улыбкой. Зияя застежкой в темноте. Возьмись да распахни, и вывалятся оттуда – все «ты», стремглав распустившиеся во все «она моя» жизни, во все блага её; откушайте, барин – о, нет, я не барин, какая я золотая молодежь, мы эту комнатку в кафе на пятерых арендовали, на пятерых эти суши-роллы-пицца-плазма-плойка-коктейли-лицадрузей-лицолюбимой-вайфай…

Недорого это на пятерых; мы, вообще – за коллективное !…

А кошки все равно подохнут благороднее. И без «кроссов» поношенных, и без сапог. Они промурлычат поминальную «Прощание славянки», поминальную – о себе самих, да о вас самих, да о мире этом, добром, злом, мурлыкавшем в ответ, но готовом царапнуть в любую секунду. Любят говорить люди, образовавшие себя как люди и не только как люди – «брехня это всё, нет в них мыслей» – соглашусь.

Но чтоб на поминках себя и мира, который был, пока в нем был ты, и который теперь, посмертно будет еще более некоторым «ты» – мурлыканьем прогреметь «Прощание славянки»… да, здесь и не нужна мысль. Тут нужна жизнь. Тут не надо выколачивать и дрессировать послушный рейх слова «думать» – тут надо – нет, тут даже «надо» не надо.

Ведь космос вертится где-то там, за одинокою, заслонившею галактики фигурой Юры Гагарина, вертится и завидует нашим котам и кошкам. Космосу холодно, он тоже хотел бы прижать кого-нибудь к себе, пока Бог вышел на балкон покурить, впуская в открытую дверь сквозняк, жуткий, мертвый. Прижать, убрать за кем-то. Пожить кого-то.