Артем Волчий - Стихи убитого

А снаружи – всё привычный вид: жилые дома, офисные здания, храмы, заведения, возбуждающие и утоляющие голод, заборы, на заборах – телефонные номера с подписями, возбуждающими и утоляющими голод иного рода, хотя были дни, когда мне казалось, что это – почти одно и то же, как минимум – что-то сродни, близко, «плечом к плечу», но как-то отодвинул я в сторону эту сумбурную мысль, может, чтоб я, с избранным ночью объектом, не казались мне очередными слепками, например, фастфуда, что, рокоча и вздыхая, пытаются слиться в новый продукт, товар, еще более привлекательный коммерчески – но и у этих рассуждений был свой тупик.

Особенно, когда я решился одной подруге изложить эту свою теорию. Дальше – общаться-то мы общались, но ни путного, ни распутного ничего уж не выходило.

Затем стройные ряды привычной всякому местному пробки сменили полотна гаснущей позади столицы, хоть и все еще освещенной днём, обещающим бодрый на злоключения вечер, что наступит уже где-то там, вдалеке от Москвы, в городе, который я всегда – проездом, а попутно всегда, еще когда курил, – а длилось это целых две недели одного года, повод явился и я сразу ухватился за него, словно б только и ждал: смерть собаки, – выплевывал на грешный асфальт Вологды святость нетронутых слюной окурков. Забивал, так сказать, бычков; а в регионе как раз поднимали побитое сельское хозяйство – прикладывали подорожники частных капиталовложений и, силами государства, пришивали к давно позабывшей ощущение хватки кисти фаланги пальцев и даже целые пальцы – заброшенных полей, разрушенных ферм, порой и сельских школ, хотя это было наименее эффективно, как по мне.

Мне и университет-то дал знаний – на талантливо гантельку потягать и пренебрежительно-приемлемо в трубку голосить сомнительные предложения, то забитых в свободу встреч наедине с каким забытым именем, то подключения интернета; как с этим можно восстанавливать сельские школы? Кто это будет делать, если я – лишь один из миллионов?

Я оглядывал выстроившийся вокруг мир. Человеку, родившемуся и, допустим, выросшему прямо здесь и сейчас, могло бы показаться, что весь мир состоит из сплошной многополосной дороги с постоянным, но болезненно медленным движением сотен тысяч ее участников, и нет людей, и только машины кругом, а когда вокруг человека, тем более – маленького, сплошь машины, он невольно может начать уподобляться им; не родителям же следовать, этим двум-одному-трем, родившим тебя в неуютном просторе задних сидений, тобой же весь салон запачкав! А эти, не так уж далеко раскинувшиеся виды каких-то там домишек, парков, храмов, церквей, и какой-то там площади с трупом, заколдованном никогда не ощутить земли, впрочем, не менее мертвым, чем множество людей вокруг его – это нарисовано, это картинка, это один большой рекламный стенд, это «рабочий стол» – фоном нам, бесчисленным ярлыкам бесконечной поездки, зомбированным: красный – зелёный – красный – зелёный – красный – зеленый… как какой-нибудь город в Гражданскую войну, – что-то вспомнилось из учебника, памятного именно тем, что на какой-то случайно открытой страничке, единственно же и прочитанной, мне мелькнула эта крупица истории, про годы семнадцатый-двадцать… второй? – переходя от Махно и к большевикам, и обратно, и опять обратно.

И – жаль, что я не отсчитывал, не засёк время – нас с Ильясом потеснили забравшиеся в салон слова; как это водится, раз уж пробка – то повод и поговорить.

– Тебе сколько лет, Гоша? – смерив юркнувшим взглядом, словно б где-то на лбу могло быть у меня это написано, спросил Ильяс, и как раз предстояло ему поддать газу – пробка совершила маленький и для человека, и для человечества шажок.

А слово «Гоша» и вовсе слишком мягко прозвучало; откуда тебе-то знать, человек-случайность моей жизни, что не Георгий я, а «Гоша», «Гошенька», или, в лучшем случае, «Гошан»!? Но хамство все равно не разрезало губ улыбкой или еще чем; захотелось, может, из-за опьянения скукотой пробки, – счастие еще, что не удушавшей, испарявшей посредством жары; ветер сегодня был удивительно спасителен, – отвечать на вопросы.

– Двадцать два.

– О! «иду – мощёный, двадцатидвухлетний!» – вспомнилось! – с некоей неожиданной искренностью, вновь бессмысленно, ввиду паузы движения на ближайшие минуты две-три, держа руль руками, почти воскликнул Ильяс, – Только вот… чьё, забыл – точно, что не Маяковский, но какой-то футурист. В школе проходили, еще в советские времена… прародитель панк-рока!

Вот и ностальгия окропила человека, непрошенными, да так и не попросившимися слезами. Я никогда этого не понимал; может, оттого, что мне самому – не по чему ностальгировать, все меня устраивало, и только неожиданные подвижки в сторону куска неприятного для меня прошлого могли навевать какие-то фрагменты былого, но слезу совсем не приязни детской пускал я по ним, да и вообще, давно уж никакой слезы пустить не мог; ни потосковать, ни погневаться.

– А вам сколько? – все еще крепя в голосе удивлявшее меня самого уважение, спросил я; да и вправду интересно – до какого возраста эта ностальгия сохраняется?

– Мне… мне, – прищурившись, он посмотрел куда-то вбок, искал – во взгляде мужчины, матерившегося на чуть не въехавшую в него женщину, слова громкие, слова емкие – пытался отыскать и цифру своего возраста; видать, нашел, – Сорок семь мне.

Надо же. А выглядит лет на десять моложе. Юг сказался?

То есть – отвлёк себя математикой – семьдесят первого года рождения. За двадцать пять лет до меня он увидел свет; этот пыльный, оболганный плакатами свет нескончаемой жизни-пробки…

То, как неожиданно разбила вдребезги мое недовольство хлынувшая под ногами скорость, и трасса не пожирала нас остановками ближайшие минут пятнадцать – действительно поразило. Я давно заметил, хоть так и не понял, для чего, что часто наши мысли тотчас раскалывают свершающиеся наяву действа. А ведь эти действа – тоже результат чьих-то мыслей, или суммы их – и неужто ж суть человеческая и вправду в войне, даже тут, здесь и сейчас, в самом мирном миру, который можно представить?

Хотя – какой к черту «самый мирный мир»; глядя на то, как мы готовы перегрызть друг другу глотки во время одной только пробки, езды на трассе…

Война. Я вдруг призадумался, а не выдаст ли Ильяс мне консультацию поподробней, понасыщенней цветами, коих сегодняшний типичный «я» и не видел никогда, чьи названия одни может мне выдать только живой свидетель прошлого, им самим, конечно, непрошенного, но все ж замурованного в бетон памяти, сквозь который только обилием солнца – и, наверняка, только солнца южного – способно прорасти что-то новое, жизнеспособное, стойкое на всякого повседневного врага, белой тростью постукивающего этот бетон? Примеряется, раздумывает.