Артем Волчий - Стихи убитого

Он вновь прожевал последнее слово, и добавил:

– Ну и с гневом. До сих пор краснею, что не дал сдачи остолопу, который мой пенал закинул в кучу навоза – неподалеку от нашей школы, сельской, была одна такая, обширная, вязкая, но вместе с тем как упадет в нее лопата – черта с два достанешь уже, пенал, хоть и легче он, та же судьба постигла. Но – с другой стороны – я на следующий же день, помню, осознал его полную необязательность. С год-эдак проходил с одной ручкой, иногда карандаш прибирал для компании ей, а потом и они пришли в ненадобность; сидел за партой, либо – сидел-понимал, либо в окно смотрел, на горы. Вид на горы был, да-а!

Ему и впрямь удалось, без тени сожаления, искренностью счастья по минувшему взять, практически без потерь, высоту той грусти, с которой человек, желая, чтоб – только бы все его увидели, услышали, узнали его горе, он ведь один такой, прошлого лишенный, остальные уже родились в будущем и ничего ведь не надобно им! – кричит, истошно, срываясь на готовность скатиться с этой высоты, но и на то он не способен. Я знал это по себе, самокритика никогда не была моим хобби, но этот недуг было обличить несложно; тем более, что ему совсем не обязательно было пропадать при обличении. Тем более что, все-таки, это не отменяло факта существования людей, из-за которых я намеренно взращивал свой недуг, как бы из протеста, хотя давно это вышло из-под контроля: людей, что на самом деле расстались с прошлым, выкинули его за борт, скинули с парохода – да ладно б, если современности – но с парохода ничего, точно такого же дряхлого, витающего ничего, каким представал каждый день перед зеркалом я: бессмысленная подработка, не окупающая бессмысленных затрат, да копилка, в виде свиньи – сатиры ради – на коей написано: «дружба и любовь», полная забытых имён забывших меня и друг друга людей – полная пустоты.

И сколько ни множь эту пластмассу, сколько ни рви ею свои внутренности, пытаясь заглотить целиком, чтоб уж все в тебе приобрело параметры слуги, чтоб и сердце послушно обратилось в пластик и, хоть и продолжало биться, но никак этот пустынный звук уж не напомнит никому звона колокола.

Ильяс, завидя погрузившееся в меня рассуждение, вероятно, отследив на невозмутимом лице остов сломавшейся о саму себя молодости, вдруг дал совет, что я, конечно, не запомню, но когда-нибудь он мне вспомнится, в момент, может, когда и мне – каким чудом меня завезет в такие дебри?! – придется дать кому-то подобный совет; в момент, когда я пойму, наконец, что есть еще вокруг кто-то, не стесняющийся солнца, не боящийся его только из-за того, видите ли, что несколько тварей осквернили солярный символ:

– Вообще, насчет прошлого, есть только два варианта: либо сказать – «ах, как жаль, что оно было», либо – «как же хорошо, что оно есть»; всё. Я никогда этого так точно не формулировал. Спасибо!

Не жди никаких «нет, это тебе спасибо»!…

Я не хотел думать над этой фразой, потому, секунд пять выделив якобы мыслительному процессу, настойчиво парировал:

– Но мне не жаль, что оно было; мне жаль, что оно всего лишь было. Понимаете? Всего лишь, – только сейчас я заметил, что все еще на «вы» к нему; обида взрослого человека насыщалась новыми красками, и я дал себе слово: в ответ на его, может и правоту, я уж не обращусь к нему на «ты». Ни за что!

– Всего лишь эти твои – лишнее, – но увидев, что меня это не убедило, решил ударить в незащищенное, знаменуя наступление, – Значит, по-твоему – его нет, прошлого-то?

– Да как нет-то… ну, то есть – есть, но как воспоминание, вот когда-то оно…

– « Но как » – лишнее. Есть оно или нет?

– Есть.

– Значит, есть. Значит, хорошо?

– Но ведь прошло…

– Но ведь есть! – он повернул, огибая ухаб меня с моими сомнениями, тошными ему.

Я сначала побоялся произнести очередное «но», однако затем понял, что это не страх; я расхотел. Мне нечего было подвязывать к «но». Даже карабкавшаяся по горлу, с каждым разом скребя его все боле настырно, поддерживаемая всеми прочими чувствами обида – не помогала, она свалилась, всего в паре метров от вершины, где бы я издал крик, или еще на какую выходку снизошел – но она свалилась и потонула в хаосе желания подремать.

Ильяс в диалоге тоже поставил точку с запятой, и о чем-то сам задумался; вряд ли это я поселил какие-то сомнения в нем, нет, тем более, не надуманная, не фальшивая, но настоящая полуулыбка сквозила в его лице – значит, вновь отведал лакомство своей правоты: может с любовью, лишь укрепляя сердце, а не рубя его на мелкие кусочки, вспомнить родное село, перекликаясь с планом построить собственный дом уже на месте новом, родную школу, перекликаясь с… допустим, как отводил дочек в первый класс, и, и…

Полусон захотел умирать.

В дреме прошло еще несколько часов. Проснувшись в мире уже потускневшем, потемневшем от осознания своей немощи перед всевластной красою заката, – глупцы называют это «тенью», – я и сам сумел узнать окраины Вологды. В общем-то, это были ничем не отличавшиеся от предыдущих столпотворений дерев перелески, но именно их, и именно в этой шапке цвета заката, вязаной медленно покидающим мир «сегодня», чтоб возродиться завтра, я помнил. Город был совсем близко, по городу и вовсе – один светофор проехать, до автовокзала, и там уже продолжится злоключение.

Да, история Ильяса о том, как сельские работы помогли ему сломать печать печали, меня ничуть не вдохновила: лишь напомнила о том, что я опять – туда…

Лишь стало чуточку легче. Возможно – сам факт разговора камень с души – хотелось бы сказать, снял, но, увы, лишь затолкал куда-то глубоко, где не так больно, но все так же темно; если душа и вправду – космос, то в один из ее рукавов, однако ведь грядут большие взрывы, и ничтожный обслуживающий их персонал, эшелон пророков – стихи и стихотворцы.

Наверное, из таких был немолодой человек в бежевом пальто, издалека показалось, – надеюсь, что только показалось, – только пальто и составляло его одежду, пальто да ботинки, какое-то подобие – может – набедренной повязки с глазастым рисунком, впрочем, если показалось… – но, самое главное: гитара. Электроакустика, воткнул ее в скромную колонку, что расположилась у ноги его верным питомцем, и вонзал пальцы в струны, да, таким перебоем, что казалось: вонзал, каждую выщупывая, на все «бугорки-впадинки», и звук выливал перед собой, на проезжую часть, от него огражденную совсем уж тонкой полоской тротуара – потому, наверняка, всяк прохожий, кому он мешал своим расположением, скулил щенячьим матом.

Я гитарой не владел, хотя когда-то, помнится, покусывало меня таковое желание, но я его доблестно и стойко переборол: сказал – как отрезал – и в руки не возьму! И не узнавал потому, что за аккорд, бой, но мотив знакомый; тем не менее – ничего не напоминал. Резонно предположить – изысканная рок-н-рольная попса какая-нибудь, которую за наличие двух-трех неплохих стишков окрестят духом времени и поэзией – но, увы, за время ночных прогулок по разным скверам да дворам, а порой и площадям – цивильности ради – я услышал, наверное, всё.