Артем Волчий - Стихи убитого

Что-то в себе поломав, но что-то же и воскресив, я подплыл к ним, к их разговору, и попросил одолжить сигаретку, а заодно и пламени. Думал, что из зажигалки вынырнет Вологодское, розовое, но пламя, похоже – везде одинаковое.

– А восемнадцать-то есть? – все ж доставая зажигалку из кармана, не дразня улыбкой желания ехидно вскинуть реплику, спросил кладовщик, его густую шевелюру ветром подравняло.

– Паспорт, прошу! – закончила за него бородатая персона, лысиной сверкнув в назидание.

Я всем своим видом, двадцатидвухлетней взрослостью стараясь поддерживать прямоту принятой позы, несгибаемость выпячивая и глядя им прямо в глаза, переводя взор с одного на другого, показывал: есть, не покажу, давайте без шуток, а то я вам – как уйду от вас, и не попрошу уж в жизни больше ничего; а это страшно, все мы знаем, как страшно: знать, что случайное существо во вселенной уже ничего у тебя не попросит, и как ни суй, как ни торгуйся, ни моли: «возьми, возьми, возьми!» – всё, позади остался миг просьбы, и никакого акта человечины меж вами уж и быть не может.

Кладовщик поджег долгожданное продолжение моего естества, я поблагодарил кивком и покинул их, не слушая несшийся за спиной обмен репликами, увековеченными: «Так че, у тебя там когда смена заканчивается? на ночну-ую сегодня выходишь?! так вчера ж ещё с тобой договаривались…», незыблемым детским существом копошившихся в их желаниях говорить и жить.

Это существо я старательно пытался выдохнуть дымом, сейчас вопрос стоял особенно остро; раньше к таковому способу прибегал я только по выходным, ну и в прочие ночи потери людьми имён, которые и по будням случались, может, даже чаще, чем в терявшиеся на ходу выходные – но там было что-то другое. «За компанию», «на пробу», а тут – целенаправленно.

Но все как-то не выдыхалась детскость.

А как я намеревался это определить? С дымом – что должно было покинуть меня, и навеки, что ли: забившиеся в тупике всхлипы о скором моем прибытии в нелюбимую обитель, или, напротив, бесцветной ниткой шитый переплет кем-то будто б внушенного обязательства, последней волей чего-то издохшего – полюби это , это твоё и это – ты?

Нет. Сигарета – всего лишь сигарета. А дымом да покашляет небо, и без того понемногу обтесанное тучами, впрочем, это всего лишь вечер командовал должное наступление, – и час пришел, и минута на циферблате сверкала.

Город не терял розового окраса, и, больше этого факта, волновал сам факт его осознания; зачем-то все еще вижу, наблюдаю, описываю, пытаюсь созерцать. Неужто не мог я, все ближе и ближе подбираясь к Медвежьегорску, причем – не своими-то ногами, не воли своей и отпечатки-то шагов оставляя – «а так ли?» мелькнуло сомнение… – задавить в себе эту гадину, это рвавшееся наружу – хоть два пальца в рот суй и выблевывай, чтоб так оно и осталось, лужицей съеденного в обед столичного фастфуда – но рвавшееся, а с тем и рвавшее меня – человечище?

Ильяс возвратился с пустыми руками, хотя я уже и помыслил узреть его лишь на щите, а бычок уж покоился на дне ближайшей урны – выбросил его, ноткой страха обуянный, мол, настучит Ильяс на «двадцатидвухлетнего изящного» заказчику машины: «курит ваш сынок!», откуда-то, вновь из прошлого, кадром, фрагментом – страха, что только в детстве растормошить способен, заспанного беззаботностью; кто-то обязательно должен куда-то позвонить и донести на тебя.

Машина слизнула меня языком закрывающейся двери. Удостоверившись, что рюкзак на месте, что не выплюнула она его и что Ильяс не продал драгоценное содержимое его товарищам по бизнесу, я успокоился, распрямил, как мог, ноги, и глаза опять уставились в царство заоконья.

Но ненадолго.

Вот и минули последние минут десять пути, автовокзал – глыбою, метеором пал с темневшего неба, – пасмурно, вот и не заметили! – и толпа людей уже садилась на нужную мне маршрутку; узнал номер, сразу в памяти что-то – щёлк! – и много-много маршруток вмиг предстало мне, словно б дробя изображение: вот к первой подошел я в возрасте лет так пяти, с родителями; ко второй – только с отцом; к третьей – только с матерью, не знаю, кстати, как так вышло; уже лет десять – и вовсе, один, а досюда, помню, довезли меня оба, прокатились, так сказать; и далее, и далее – до восемнадцати. Тут, как ни странно, я был не один – снова с матерью. А потом уже, пока не кануло мне возраста изящности, ездили они с отцом вдвоем, и весь путь – на машине. А я куковал в столице, полагая, что белокаменный климат и меня самого делает белокаменных кровей.

Нет-с. Тот же крестьянин возвращается восвояси. И это, пусть и не осознанное еще полностью, – не дорос! – тяготило больше всего.

Изящный рот… кстати, что это было? «Ниссан»? «Нексия»? Вроде, немолодая, но элегантная «Нексия» – хотя черт их знает, будет еще время в брендах разобраться – вновь раскрылся изящный рот автомобиля и выплюнул все мои изящные двадцать два года, сложившиеся в ноги-корпус-руки-шея-голова-не забыть про пол – и встал я, человек, перед судьбой своей непрошенной, негаданной.

Думалось: перебарщиваю со страданием.

Сам же отвечал: издевался над родителями ехидством и коварством – теперь себя же этим пытай. Знай, каково.

Откуда совести у меня хватало на такие заключения, мне неведомо.

Рюкзак все еще наивно полагал, что может обойтись, что ему – стильному весьма, купил его в модном магазине с первой зарплаты, всю, конечно, не тратя, но изрядно потрясая банковской карточкой – не придется хотя бы ему; меня, одного меня, как когда-то в армию отправляли только младшего сына, или старшего, не помню – жребий падет лишь на меня, а рюкзак здесь останется, пережидать бурю поездки в места, где он будет только и делать, что стоять в углу моей комнаты, а там всегда так и бросалось в глаза отсутствие обоев, хоть каких-нибудь бы поклеили, хоть ошметков, да хоть ковров, чтоб усища жуков, населяющих щели меж брёвен, не сверкали в ночи, предвещая сон беспокойный, сон рваный.

Зашуршат, задребезжат, разбудят, а тут как раз и увидишь вдруг, что северная луна сияет, и покажется ненароком, что нет никакого окна, стекла, что только и прыгай в молочный цвет, и плыви по реке Млечного пути – да последним путем побега, из невыносимого, не выспавшегося края…

– Ну, что – удачи? – подозрительно завершая вопросительной интонацией фразу, протянул мне руку Ильяс; из машины не выходил, но перегнулся через пассажирское сидение, тянул руку в окно, сквозь которое только что сторожили местность мои глаза.

Так, только кисть с небольшим куском предплечья торчала из него. Но лицо не было напряжено, хоть и не улыбалось приветливым оскалом; обычное дружелюбие.

Я пожал руку, на удивление крепко. Либо он поддался.