Артем Волчий - Стихи убитого

И последним оправданием ему была одна лишь услышанная мною строчка, – одна: ехали мы на приемлемой скорости, и до несвоевременного оборота в сторону расплывающейся музыки я был воткнут в телефон, путешествовал вдоль сложенных стопками открытых вкладок браузера, вытаскивая то одну, то другую, наискосок проглядывая и с тем и отправляя ее в утиль, на могилу ставил крестик одним лишь нажатием на него, – навела на мысль об авторской песне.

«Космонавтом кану в лету, в лету ломанных баллад…».

Это – без сомнения, тот самый сумасбродный пророк, у него, может, даже имя есть, но, но: не зная имени, люди, не умеющие озаглавить никак, кроме как именем или матом, по батюшке или матушке, будут – в случае полюбовного, панибратского настроения – говорить: «бард», а в случае неприязни, ввиду, к примеру, вреда, причинённого уюту свободного тротуара – «сволота несусветная», или как там еще умеет русский народ.

И то, и другое – весьма оскорбительно. Это не бард, это человек земли. Если мне не показалось, и он действительно был голый, то это еще и человек неба; скоро за грех его сцепит небесная удочка, а он и проглотит наживу, радостный: «наконец!».

Откуда эта жалость, это сочувствие?! Он ведь просто – выебистый скот!

Снова – ныряю в телефон. Зарядки мало. Шёпотом – мат, экран -гашу.

Перебрасываясь далее фразами с Ильясом, я, через минут шесть после того, как проехали музыканта, спросил вдруг:

– А вы на гитаре играть умеете?

– Да, отец учил. Правда, сам он не умел.

– Это как так?

– Ну вот, ты ж сам в деревню направляешься, я правильно понял? Ага, ну вот спроси там – кого, деда, отца, любого мужичка на крайняк – тебе покажут, как это, – и вдруг ему нахмурила брови какая-то новая мысль, – А-а… а ты вообще как с деревенским инструментарием? Ладишь?

– Неохотно. Дрова пару раз колол, неудачно, за меня потом расколол брат. Окучивать… короче, я косил. Косил траву, сгребал граблями и все это на тележке вывозил в компост. Притом, последний раз, правильно если помню – на соседский. Не помню только, почему, – как приятно быть честным, тем более, когда выпячиваешь эту честь ради того, чтоб показать: вот какой я неумелый, и честь моя видишь, какая дряблая, еле вытащил из себя…

– Ну что, брат, тут, как говорится – работай, работай. Я, получается, доброе дело делаю, что везу тебя! – он, в самом деле, обрадовался, улыбка вытолкнула брови туда, где им полагалось находиться. Так и не включенный в качестве навигатора телефон отчего-то мелькнул – смс – успел увидеть первую строчку текста: «Уже подъезжаешь?». Отправившая смс – Наташа.

Видимо, пока я дремал, они успели коротко переписаться, о чем-то договориться, выразить надежду о скорой встрече: дети скучают, ты ведь попытаешься быстро дела решить, да?

И вот он буквально в три уверенных касания экрана отправил даме сердца ответ, от которого я отвернулся – почему-то стало, на секунды, стыдно – и, смотря в окно, я спросил, вынимая из нашего разговора несуразную паузу:

– Так-то, я думаю, и другая попутка бы нашлась – хотите сказать, всякий бы сегодня доброе дело сделал, меня везя?

– Всякий! – утвердительно воскликнул он, не роняя улыбки, хоть и повыцвела она моим вопросом, – Всякий, каждый день, каждый час, каждую секунду!

Может, он услышал больше строчек пророка, чем я, а может и аккорды уже подобрал, и существом своим слился с этой песнею. А, может, я и был последний аккорд этой песни, я, с моим дурацким вопросом… с моим дурацким я.

Вологда всегда казалась мне розовой. Свет ли падал так, всегда внося меня в город в тот же момент, когда суждено было ему гореть закатным пламенем – или и вправду оригинально были выкрашены чудаковатые дома, ни великаны, ни малыши, чередовавшиеся с видневшимися заводами и, – удивляя меня, – еще издали заметными тремя-четырьмя кранами, возводившими что-то, призванное встать в ряд с солдатами розоватого пламени.

Ладно, город, как город – нечего засматриваться.

Я некую жажду полотна и стиха завернул в фантик угрюмости, что по габаритам ей никак не подходил, но был единственным имевшимся при себе – и был таков, с этим своим созерцанием .

Этим фантиком была необходимость, вернее – жажда отлить.

Ильяс остановил у торгового центра; сам тоже отошел куда-то, но моим маршрутом стала дорожка в продажное стекло, там – мимо витрин, к эскалатору, на второй этаж, в первый же поворот, дверь, люди, человек, кабинка – закрыться от всего и на мгновения…

Хоть какая-то жажда утолена.

Поворот, кстати, в отличие от типичности таких вот проёмов, вёл не в захламленный коробками с товаром тупик, но к окну от потолка до пола – стекло надежно, но нажми шагнувшей ногой чуть сильнее, и – соединишься с видом на розовую Вологду. Краны выражали своим видом готовность перетащить этот город куда подальше, весь… может, и меня?…

Ни секунды более не коверкая глаз стеклом, искрившейся за ней ложной надеждой, я снова отыскал лестницу, спуск, стараясь не заглядывать в бесновавшиеся кругом впадины одинаковых магазинов, не падать в лица людей, хотя пара женских была все ж до боли симпатична, но, увы – спешу! – и покинул торговый центр, вот и машина; оглянулся – неподалеку стоял бесплатный туалет, точнее, о нем свидетельствовала надпись на большой пластиковой коробке, к которой – очередь. Зря потратил свои драгоценные шаги в бездну второго этажа и обратно.

Ильяса не видно; ужа зашел? Все свое рефлекторное чувство подозревать человека в чем-то нехорошем – «а вдруг-таки из этих, ну, из тех – и уехал с моими вещами… с моим рюкзаком – не очень-то тугой, но и не нищий кошелек, пара трусов, футболок, носков, подзарядка для телефона, планшет…» – я обращал, напротив, в попытки думать так: не может такой вот человек совершить гнусный поступок, да и нелогично это, тут и сухая логика обеими руками против, неприличные знаки моему недоверию показывает, и что-то превыше ее, вечно сказывая: хорош человек, как бы ни было.

Тем более, если он и хотел бы смыться с не менее драгоценным, чем мои шаги, рюкзаком, разумней было б сделать это на машине, а не в кабинке.

Я огляделся, парковка остававшиеся крохи заспанности пыталась из меня вытряхнуть: сигналами машин, толпившихся на выезде, подпрыгивавшими, от чего-то отражаясь, огоньками габаритными, громким грохотом человеческой речи – работник, видимо, ближайшей автомойки, смеялся во весь голос шутке работника, видимо, склада; первый был в синих джинсовых одеждах, подобием фартука скрытый от брызг труда своего, лысый, второй – ухоженный, и ухоженность повседневного одеяния, брюк с рубахой, не терял, стоя лицом к лицу с работою своей. Потому и бодрее выглядел. Курили, еще и дымом гадя в душу.