Стефания Вишняк - Испекли мы каравай… Роман

Но, все, кроме, конечно, Павлика, почему-то только посмеялись над ней.

Потому она не успела (да и не стала рисковать) озвучить пришедшие ей на ум тут же варианты фамилий, производных, к примеру, от того, что они еще ни разу не ели: Вафлина Оля, или Мёдова, Халвина, Конфетина, Котлеткина, Сметанкина или Колб асина …Да сколько угодно, но увы… Да, потом, и мама тут же объяснила, что люди, дескать, не могут менять свою фамилию, когда им это заблагорассудится. И что Олька должна-де и так радоваться тому, что родилась не какой-то там Соплиной или Дурочкиной. И еще, сказала мама, что только писатели могут выбирать себе фамилию, какую захотят, и даже привела в пример одного такого, который в метриках был просто Пешков, а когда вырос и стал писателем, то сам придумал и всю жизнь жил под жуткой фамилией Горький.

Конечно, Олька радовалась, что она не Соплина, не Дурочкина и не Горькая. К тому же, она не в силах была унять волнение оттого, что ей было чрезвычайно приятно, что родители впервые в жизни спрашивают ее мнение; что, вероятнее всего, ее и сподвигло подойти к данному вопросу с полной серьезностью и ответственностью.

Итак, догадаться о происхождении маминой девичьей фамилии Вишняк для Ольки не было ничего проще: просто, потому что мамины предки, полагала она, очень любили вишню и различную еду из вишен – от варенья до вареников. И, вполне возможно, что у них был самый большой и прекрасный в мире вишневый сад.

Испросила она и отца, что означает фамилия Журбенко, на что тот ответил, что слово «журба» с украинского языка переводится – «печаль». Ольку это, особенно на фоне псевдонима Горький, в общем-то, почти не смутило. Но, на всякий случай она поинтересовалась у старших: дразнят ли их как-нибудь в школе и если «да», то как именно? Толька сказал, что, его-то не дразнят, а вот Аньку дразнят: «Кислая вишня» или: «Вишня – жопа л ишня». Отца же, как на поверку оказалось, дразнили только собачьей кличкой Жульбарс, и то иногда, и то лишь после того, когда вышел в свет фильм с одноименным названием. Ко всему прочему, и весьма кстати, отец, сделал на тему о фамилиях свое небольшое дополнение:

– Та вишню о ту тока – гам, и нету ее! А печаль – она и есть печаль, и нихто ее не сожрёть. Та, шо там говорить, када Журбенко – самый славнецкий род на усей о то земле…

В общем, особенно вторая дразнилка, затрагивающая материнскую линию, легкоранимой Ольке показалась слишком уж грубой, и она решила, что едва ли вынесет, если ее так кто-нибудь когда-нибудь оскорбит. Что касается второй, она искренне надеялась, что ее – девочку, обзывать, как когда-то отца, вряд ли у кого-то повернется язык. Плюс ко всему она вдруг вспомнила и то, что баба Наташа ей, как-то разъясняла о весьма существенной разнице между «горем» и «печалью», когда они читали какую-то народную сказку, кажется под названием «Федорино горе»:

– Горе, Оленька – это непоправимая беда. А печаль человек душой—сердцем чувствует. Печалиться умеет лишь тот, кто не только и знает, что веселиться, а и скорбеть, и, смиряясь, сострадать, потому что он умеет думать, размышлять не только над прочитанным, а и над происходящим вокруг него, и в результате становится хорошим, светлым и мудрым человеком.

– Как вы, да же, баба Наташа?! – спросила она, с собачьей преданностью заглядывая в глаза бабушке.

Услышав явно неожиданный вопрос, баба Наташа сначала, было, смутилась, потом улыбнулась и, поглаживая Ольку по головке, ответила:

– Оленька, Оленька… Я немощная и грешная, Солнышко мое…

– И не-ет! И врё… ой, и не правду вы про себя говорите! Вот. Ба, и если я тоже буду над всем думать, то тоже помудрею, как вы, да же?

– Да же, Оленька, да же… – засмеялась баба Наташа, прижав к себе Ольку.

– А как я узнаю, что я… ну, что я уже помудрела, м-м, когда?

– А когда к тебе люди потянутся, тогда и поймешь…

– Когда все люди полюбят меня, мудрую, и будут меня защищать, да? И никто-никто обижать не будет?

– Мудрый человек не думает о своей мудрости, а просто делает людям добро, как бы ему тяжко самому не было. Зло ведь творить проще простого. Самое главное, Солнышко, знать, что Боженька видит всех нас и знает даже то, о чем мы думаем, не только наши дела. И, что Он спасает всех нас…

– И мудрых тоже спасает?

– Вообще, да. Но, мудрые люди настолько сильные, что они сами защищают слабых. С Божией, конечно, помощью.

– Значит, чем больше я буду печалиться, тем быстрее помудрею, подобрею, и от этого людям, а значит и Боженьке будет радостно, да, ба?

– Ну, в общем-то, да… – весело сказала баба Наташа и еще крепче прижала к себе Ольку.

– И Богородица и мой Ангел тоже обрадуются?!

– И… ага!

Принять окончательное решение в выборе фамилии, Ольке помогло еще и то, что мама рассказала, как они с отцом когда-то давным-давно смотрели в клубе очень хорошее кино про очень даже замечательную собаку по кличке Джульбарс.

Так одна из представительниц «временного товара» такого демократичного семейства Журбенко-Вишняк, подчинившись вполне, как ей казалось, здравому смыслу, приняла решение назвать свой корабль, под именем которого ей предстояло плыть, согласившись на фамилию отца.

И таким, собственно, образом родители заключили свой законный брак, и их дети стали, наконец, законнорожденными гражданами советского общества.

В школу Ольке, по правде говоря, хотелось очень давно и сразу по нескольким причинам: во-первых, обрести статус школьницы, во-вторых, научиться считать до тысячи, и в-третьих и в-главных, конечно же – правильно писать прописью. Поскольку письма, например, бабе Арише, в отличие от отца, она умела писать лишь печатными буквами, ей страстно хотелось писать так же красиво и размашисто, как он. Руководствуясь этим неудержимым желанием, дождавшись окончания каждой Анькиной и Толькиной учебной четверти, Олька выпрашивала у них оставшиеся чистыми последние странички из их старых тетрадок, и разворачивала бурную деятельность по освоению письменности.

Дабы ее от этого увлекательного процесса не отвлекал Павлик, она давала ему задание, например, написать слова печатными буквами и, наконец, садилась за перо сама. Только теперь она «отрывалась по полной»… Дорвавшись до чистых листочков, настолько размашисто, насколько можно было только вообразить, применяя знаки препинания, которые только знала, она «изливала» на бумаге все, что у нее на тот момент наболело, не замечая при этом того, как Анька с Толькой над ней исподтишка подтрунивали: «И че это она там малюет?.. Че попало чиркает, только нашу бумагу зря переводит… М-да-а, и почерк у нашей Ольки будет, даже не как у бати, а как у самого Ленина…»

А еще, касаемо школы, и, пожалуй, больше всего на свете Ольке хотелось на торжественной школьной линейке первого сентября рассказать одно лишь стихотворение… Только одно, хотя и очень длинное, но очень даже замечательное стихотворение.