Стефания Вишняк - Испекли мы каравай… Роман

Эта идея посетила ее голову после того, когда мама как-то пришла с Анькиного классного собрания и, всплакнув от счастья и гордости за старшую дочь, рассказала, как Анькина учительница хвалила старшую за то, что та баз запинки рассказала на каком-то там школьном торжестве стихотворение «Сын артиллериста».

Поскольку Олька тоже мечтала увидеть счастливую и гордящуюся ей, Олькой, маму, она и стала вынашивать план, чтобы первого сентября рассказать это стихотворение на линейке, и чтобы её учительница потом на собрании так же сообщила об этом маме, а мама, соответственно, отцу, Павлику… «А батя об этой радости напишет в письме бабе Арише… А Полина Васильевна расскажет бабе Наташе. Вот они порадуются!..» – мечтала она.

Дело в том, что еще, когда Анька это стихотворение учила, Олька его запомнила, а потом репетировала перед зеркалом, и, дабы впоследствии не сбиться перед более солидной публикой, частенько декламировала Павлику, представляя себя на крыльце-сцене перед всей школой:

– Константин Симонов!

Сын артиллериста! – торжественно объявляла она и начинала, —

Был у майора Деева

Товарищ – майор Петров.

Дружили еще с Гражданской-

Еще с двадцатых годов…

Вместе рубали былых

Шашками наскоку,

Вместе потом служили

В артиллерийском полку.

А у майора Петрова

Был Ленька- любимый сын…

Павлик, если, конечно, он не засыпал до конца стихотворения или, если Олька ни разу не сбивалась, одаривал ее настолько щедрыми аплодисментами, насколько только позволяли его ладошки. Олька, бывало, войдя в раж и, очевидно, для полноты ощущения счастья, просила Павлика, дабы тот еще и свистнул. И Павлик, с необычайной радостью выполняя эту просьбу, во всю глотку до посинения кричал: «Сви-исть!! Свисть!!! Сви-исть!!», будучи, конечно, уверенным, что он свистит по-настоящему.

В канун первого сентября мама с Олькой отправились в райцентр за приобретением обуви для всех, теперь уже троих школьников. Стоя в огромной очереди в обувном отделе невероятно душного, единственного в райцентре универмага, они оказались рядом с бывшей землячкой отца по Муйнаку, тетей Марусей Роженко. Она еще тогда, едва узнав о переезде семьи Журбенко в Калинин, в числе первых прибежала разделить с ними это знаменательное событие и подарила маме почти новую и очень красивую блузку из парчи цвета морской волны, которую, кстати говоря, мама так ни разу и не надела, стесняясь блесток.

В универмаге мама с тетей Марусей, вполголоса переговаривались, обливаясь потом:

– Кошмар… – озабоченным тоном произнесла мама, – Мне уже троим надо куплять всё у школу… А на шо потом жрать – один черт знает. Не знаю я… А еще ж и на зиму надо шо-то брать. А к весне повыростают со всего этого, та порастрепают, шо и не узнаешь, и опять новую обувку надо… А там же еще четвертый скоро догонит этих… Пэцкаисся, пэцкаисся у том крематории, а всё – шо в трубу ту – заводскую…

– Подывилась бы я, як бы ты заговорыла, Катя, колы б и твий Гаврыло був такый, як мий, инвалидом? Та було б в тэбэ нэ четыре басурмана, а целых шестэро, та ще уси хлопци…

– Та у тебя же младшая, вроде, девка?

– Ну так и шо, шо дивка? Дивка-дивкою, а и та вже свыст ыть…

– Свисти-ит?! – искренне удивилась мама и, с трудом подавляя смех, начала беззвучно смеяться так, как никогда раньше за ней это не замечалось. Мама смеялась долго и до слез. Но тете Марусе, вероятно, было не до смеха, потому что она даже не улыбалась и, краем глаза недоуменно поглядывая на маму, продолжала в той же тональности:

– Хиба, думаешь, я з ными нэ муздякаюся?..

Когда маме, наконец, удалось погасить приступ смеха, она, вытирая слезы, снова вступила в диалог:

– Ну ты меня и насмешила своей девкою… А толку, Маруся, шо мой – не инвалид, а, шо тот кобель, каких поискать, да хер найдешь еще.. Ползарплаты вон… та не одному «бастрюку», а аж двоим приходитца отправлять каждый месяц…

– Та брэшешь?..– настал черед удивляться тете Марусе.

– Было б, чем, Маруся, хвлицца …

– О, Боже ш мий… Хиб а ж я, Катя, знала о то, шо Гаврыло… що вин о такый б абнык… Та ных ай мий лучше инвалидом о то б удэ, та вино ведрами хлеб ае, якщо був бы о такой о то кобэл якою… А мий жеш, Катя, ще и смол ыть, як оций паровоз: йому жеш о того «Бэломору» тильки у дэнь трэба аж по дви пачки…

– Маруся, Маруся… Давай-давай, скор енько – твоя очередь!

– О, як жеш це быстро, пока бол акали… – спохватилась тетя Маруся, и, повернувшись к прилавку, протягивая продавщице свою домашнюю заготовку в виде вербных палочек-мерок с точным размером ноги от каждого своего ребенка до мужа, сказала. – Так, моя хороша, дай мэни ось шесть пар чиловичьих взуття: з тридцать ш остого по-о… сорок пьятый, та одну – дивчачьих.

– Да-а? А холодной газводички вам, случаем, не подать? – вдруг перебила ее взмокшая от жары и бурной торговли новенькая молоденькая продавщица районного универмага, обмахиваясь крышкой от обувной коробки с надписью «Скороход».

Близстоящие очередники дружно засмеялись, очевидно, оценив неплохой юмор, который, судя по всему, мог быть направлен продавцом только в адрес хорошо знакомого покупателя. Но тетя Маруся даже не улыбалась, а наоборот, насторожилась:

– Та нэ валяйтэ ж о то дурачка, бо моя очерэдь пидойшла, тай нэ до шуток о то мэни…

– А спекулянтам сёдня велено не выдавать, тетя Мотя… Так, следующий!..– продолжила более категоричным тоном продавщица, пристально глядя в глаза тете Марусе.

– Шо, шо-о? Та, разъе…, вашу душу ма-ать… Я тэбэ покажу спэкулянтку… И спэкулянтку покажу и дэ раки зымують… – вытягиваясь через прилавок, словно гусеница, бормотала тетя Маруся, пытаясь дотянуться палочками до лица, взъевшейся на неё ни с того, ни с сего, продавщицы.

– Ну я следущая! Та вы здурели тут от жары, штоли? – обрела тут дар речи мама, – Да она же со мною всю очередь… Совсем с ума посход или… Такую очеред яку выстоять и – н-на тебе!? А ну, быстро дайте моей куме то, шо ей надо!

Вскоре выяснилось, что спонтанно возникший конфликт оказался простым недоразумением, поэтому в итоге и разрешился в тети Марусину пользу. Хотя и не обошлось без формальностей: тете Марусе пришлось-таки предъявлять нерадивой продавщице, принявшей тетю Марусю за жетысуйскую спекулянтку Мотю, и удостоверение мужа – инвалида войны, и свое – многодетной матери, которыми она скорее стыдилась, нежели предпочитала размахивать, но все-таки брала иногда с собой на всякий, как говорится, пожарный.

Когда отвоеванные, наконец, башмаки, были наспех распиханы по котомкам, у тети Маруси, судя по ее весьма активному участию в момент выбора обуви мамой, открылось второе дыхание: