Наталья Колмогорова - Когда ты был Богом

– Рядом с моим сыном чтоб не шорохалась!

Циля в ответ засмеялась, кокетливо откинула со лба вьющийся локон:

– Задаром не нужон!

А как-то раз Лёнчик не спал и слышал, как бабка выговаривает отцу:

– Мыкола, тебе баб, что ли мало? Люди талдычут, с Цилей тебя видали вечор.

– Нехай брешут!

Бабка, видать, не на шутку осерчала и ка-аак жахнет кулаком по столу:

– Гляди, ирод! Не позорь мать, охламон стоеросовый!

– А вы не стращайте, мамо! Вырос я давно, годов двадцать тому назад.

Бабка горько качает головой, вздыхает, но усугублять ситуацию не смеет.

Лёнчик обошёл окрестности вдоль и поперёк – Цили нигде не было видно.

Он уже собрался было уходить, как вдруг, среди густых зарослей акации увидел рыжий Цилин башмак. Башмак давным-давно «просил каши», но менять старую обувь на новую Циля почему-то не спешила.

Лёнчик раздвинул кусты, подошёл поближе и замер от увиденной картины: на выжженной солнцем траве, раскинув руки, точно раненая птица, лежала Циля.

Чёрный локон, насквозь пропитавшись бурой кровью, намертво прилип к правому виску.

Проглотив рвущийся из горла крик, Лёнчик припустил в сторону вокзала…

Бабка Домна в это время, завернув очередной пирожок в газету, протягивала его покупателю:

– Кушайте на здоровье!

Торговля шла бойко, и Лёнчик не захотел путаться у бабушки под ногами.

Он сделал было шаг в сторону здания вокзала, где над дверью красовалась табличка «Милиция», но потом передумал, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, побежал искать Чеку…

Лёнька нашёл его сидящим по-турецки, в тени раскидистого ореха.

Перед попрошайкой на земле лежал видавший виды картуз. Картуз пока ещё был пустым, но это ненадолго: какой-нибудь сердобольный прохожий обязательно опустит туда пару монет.

Голова Чеки безвольно свисала на грудь – видимо, он спал.

– Дяденька! – позвал Лёнька. – Эй!

Чека и ухом не повёл.

Лёнька подошёл поближе и тронул спящего за плечо.

– Дяденька Чека, вставайте!

– А-аа, Лёнчик! Чего тебе?

– Там, в кустах, Циля мёртвая лежит.

– Ты чего мелешь, дурачок?

– Ей-богу! – Лёнька чуть не заплакал от того, что ему не верят.

– А ну, веди до Цили…

Над Цилей уже кружились жирные привокзальные мухи.

Чека наклонился над женщиной, приложил ухо к её худой груди:

– Слава богу, дышит… Беги скорее до бабки!

Лёнчик будто только этого и ждал – сорвался с места, словно скорый поезд.

– Баба, баба, – зашептал он в ухо бабе Домне.

– Пирожки, горячие пирожки… Чего тебе, Лёнька?

– Ба, там Цилю убили.

– Ой… Окстись! Как убили?

Бабка выронила из рук пирожок и уставилась на Лёнчика.

– Фи-и! – возмутилась солидная дама, которой предназначался пирожок.

Бабка подняла оброненный товар, машинально вложила даме в руку:

– Я быстро, одна нога – тут, другая – там!

Домна схватила внука за руку:

– А ну, геть до Цили!..

Лёнчик только однажды в жизни почувствовал присутствие смерти – это было тогда, когда хоронили мамку.

Сколько он не пытался, но вспомнить похороны не мог. Только ощущение чего-то непостижимого, неуловимого, а потому и страшного, навсегда въелось в детскую душу.

После похорон бабка Домна чаще, чем прежде, сажала Лёнчика к себе на колени и целовала, целовала, целовала…

Лёнька соскальзывал с бабкиных колен и падал в подол широкой юбки.

Баба Домна двигала ногами туда-сюда, и казалось, будто Лёнька качается в люльке…

– Божечки мои! – причитала бабка над Цилей. – Кто ж тебя так, девонька?

– Да не причитай ты так – живая она, – успокоил бабку Чека отрезвевшим голосом.

– Так чего ты стоишь остолопом? Беги за помочью…

И Чека, словно послушный мальчишка, побежал звать на помощь…

– Так-так, – важно произнёс Потапов, вытирая кипельно-белым платком бегущий по лицу пот.

– Что видели, граждане-товарищи, что знаете? Так-так, будем составлять протокол…

Чека, ссутулившись, сидел напротив лейтенанта и разглядывал свою грязную, покрытую рыжими волосами, руку.

Бабка Домна, сложив могучие руки на груди, отрешённо глядела в открытое окно.

Лёнька сидел на самом краешке табурета, и со стороны казалось, что ещё чуть-чуть – и он вылетит в окно, точно испуганный воробышек.

– Шо молчим, граждане-тунеядцы? – обратился Потапов к Чеке.

Чека оскалился жёлтыми зубами:

– Я всё сказал, гражданин начальник, и добавить мне больше нечего.

– Сознавайся, гнида – твоих рук дело? – прищурился Потапов. – Чего не поделили с Цилей? Вина не хватило? А, может, не дала?

Потапов грязно рассмеялся.

– Не шейте дело, гражданин Потапов, – сверкнул глазами Чека. – Я ведь гордый, могу и обидеться. А кулак у меня тяжёлый… Мы с Цилей – друзья закадычные, сам знаешь, на кой мне её обижать?

– Ты мне тут не дуркуй!

Потапов зыркнул глазами на Лёнчика:

– Детям на допросе находиться не положено. А ну, брысь за дверь!

И вновь промокнул лоб белым платком…

Лёнчик вопросительно взглянул на бабушку, не зная, на что решиться.

Бабка Домна покраснела всем лицом и крикнула зычным басом на весь кабинет:

– Цыц, сучья твоя душонка!

От её крика жалобно звякнули гранёные стаканы, стоявшие на столе.

Домна легко оторвала от табурета свои сто пятьдесят килограмм и, скрутив дулю, подлетела к Потапову:

– А вот это ты видал, аспид поганый?

Потапов от неожиданности отпрянул, но быстро совладал с собою:

– Вы что себе позволяете, Домна Галактионовна?!

Лёнчик впервые в жизни видел бабушку, охваченную таким порывом ярости. От страха он втянул голову в плечи и постарался стать совсем-совсем неприметным.

– Шо, гнида? Раскрываемости захотел? Премию от начальства захотел? Получай раскрываемость!

Домна схватила лежащие на столе папки с бумагами и швырнула в красное от злости лицо милиционера…

– Уважаемые пассажиры! Поезд… прибывает на первый путь. Нумерация вагонов – с головы поезда… Будьте осторожны!

Лёнчик, насупившись, лежит на кровати и ковыряет ногтем известь на стене. Известь осыпается белой мукой, обнажая старые слои побелки.

Лёнчик прекрасно знает, что ему сильно попадёт от бабушки, но ничего с собой поделать не может.

Рядом, за цветастой занавеской, буквально в двух шагах, третий день лежит Циля. Голова её перебинтована, и смуглая кожа резко контрастирует с белоснежными бинтами.