Алексей Остудин - Вишневый сайт

Грядущее наступит и отпрянет,
как только дополнительный наркоз
введут хирургу. Даже лысый пряник
боится нападения волос,

свистящих ножниц, бегства из полона,
глядит в окно, где в сумерках остро
искрятся непечатные вороны,
как пепел от газеты над костром —

в груди его – простуженно и гулко,
на дне бутылки – «дома перельём»,
а дома зашнурованная булка,
распущенный из кубика бульон,

одна надежда в кухоньке, нагая,
где лампочка сгорает со стыда,
что мене текел фарес в расстегаях —
сочтём и взвесим раз и навсегда.

Воды оловянной хлебнёшь из пилотки,
хрустящую лужу ударишь винтом.
Весной примеряешься к каждой красотке —
не то? Оставляешь её на потом…

Хохочется Вере и надобно Наде —
на лавочке в сквере ладонь козырьком.
С шампанским бокал на включённом айпаде —
рентгеновский снимок его пузырьков.

Прикуришь свистульку, съешь ягодку с торта —
порезы души заживут без забот:
жужжит, отжимаясь с прихлопом, моторка —
на гребне волны, что втянула живот.

Спасение от соловьиного сленга
не светит горящим в саду, а пока
ползёт вертолётная лесенка с неба,
как липкая ниточка из паука:

заденешь – проснёшься во времени оном,
чужим языком за щекой мармелад.
Посветишь в потёмках души телефоном:
не то, на потом, и полезешь назад.

А запах такой, будто свечка погасла,
на шее болтается вырванный зуб,
в воде пионерские кубики масла,
печенье «Весна» и какао в тазу.

Мы вытоптали ров у этой стенки,
пора жениться, сочинять нетленки.
Вот зацвела черёмуха-ха-ха,
ипритом заползает в потроха.
Вот пенится сирень активным хлором
в руках студента тощего с пробором,
удушенного в половецкой пляске
подругой, имитирующей ласки.
Не стоит разбираться в этой схеме,
пока тебя петух не клюнул в темя.
Ударил первый ливень, зол и вязок,
грозит ли плясуну растяжка связок?
Увяз в грязи с утра – что за видок?
Мон Депардье, неуязвим Видок.
Черёмуха, в кистях невкусных с детства
жил терпкий яд французского кокетства.
Из трубки пущен, впитывался в лоб
разбитых ягод медленный сироп.
Теперь быть некрасиво плодовитым
отравленному, и притом, ипритом.

Чего-то очень жаль, и не понять нисколько —
как мозг ноотропилом ни глуши —
Хоттабыча уж нет, но есть покой и Волька,
и камеры слежения кувшин.
Опять Али-Баба уволен из театра —
какой щенок крестом пометил дверь?
Ну а Сим-сим «вапще» блокирует сим-карту —
никак не отпирается теперь.
Котовский к Маршаку наведывался в злости,
такого даже дети не смутят —
спалил господский дом, чтоб не хамили гости,
и превратил племянников в котят!
Откосы парусов стрижи берут в кавычки —
кромешный штиль, закончилась ничьей
жизнь наперегонки, где флагманские спички
поштучно канут в мартовском ручье.
Дощатые «толчки», наклейки на гитаре,
зашарканные чешки и трико —
как нас любили те, кто в треугольной таре
за вредность получали молоко!
Мне сказочно везло на мелкие обиды.
Чтоб ощутить былую благодать
попробую горелый пирожок с повидлом —
с какого края слаще угадать.

Транзистор ночи августовской —
материй тонких проводник,
Слезой отмучившейся Тоски
в твоё сознание проник:

Над небоскрёбами Башкирии,
над вещей птицей Хоррият,
Занявшись пламенем, Валькирии
в объятья Вагнера летят.

Им вслед вздыхая, наши девицы
рискуют плавать нагишом
под экскаваторным ковшом
рассерженной Большой медведицы.

А ты, в предчувствии зари,
сбежав с обрыва Шелангинского,
ну порисуйся, покури
отраву музыки Стравинского.

Когда ещё мы строили каналы
и улыбался русскому казах,
мне вышивала мать инициалы
на майках пионерских и трусах.
Июньский мир вокруг глаза таращил —
нас повезли клубнику собирать.
А мама всё: бельё стирай почаще,
меняй, и постарайся не терять.
Пугающее: Осторожно, дети! —
табличка у шофёра за стеклом.
Наверное, учился в классе третьем,
четвёртом, пятом – эх, облом-облом —
я память просвистел наполовину.
Соратники, узнаю ли кого?
Но помню, как впивалась майка в спину,
верней две буквы – вышивка АО.
Работа до обеда и… купаться.
Захочется – за рыжиками в лес,
в котором невозможно потеряться —
отыщет спутник, всё-таки, прогресс.
А если солнце спрячется за ветки,
наверняка спасут, хоть сам с усам,
надёжный компас, крохотная метка —
две буковки, пришитые к трусам.
…ау! Прощай волшебная заначка.
Проходит жизнь, толкаясь и грубя.
Народ – дурак, законы пишет прачка.
И никому нет дела до тебя.

Я вышел из детства, в чём был, ты меня не рожала —
я выскользнул искрой в трубу из ночного пожара.
Гудящее пламя казанских проулков и скверов
вылизывало, будто сука, нас – сирых и серых.

Я вышел за квасом с бидоном в июльское утро
во двор, где на лавках – портвейн, а в кустах – Камасутра.
Где пеной пивной поднялись тополиные кроны
и старый фокстрот подавился иглой патефона.

Я вышел в открытый киоск с сигаретами «Космос»
где люк на асфальте и глюк состыкованы косо,
где шишел и мышел, копейки сшибающий хроник,
где, Дороти, твой сволочей убивающий домик.

Там вечный ремонт и о стены шершавые гулко
котом загулявшим скребётся монтажная люлька.
Дворовый Шумахер с руками в порезах и цыпках
играет джаз-рок на горячей трубе мотоцикла.

Невольники чести, сражались в оврагах, как психи —
разменные карты «козла», «петуха» и «зассыхи».
Я вышел из детства, а был запечатан в колоде —
трясу рукавом, только козыри кончились вроде…

Не наступает… пает осень.
Ну как же, вот она… она
маячит солнцем у окна,
веснушками под август «косит».

А я из армии бегу
на свист зеленоглазой нимфы,