Алексей Остудин - Вишневый сайт

Парусиновый пляж загибается пусть
в ослепительной пене акаций.
Тут зови не зови – всё равно обернусь,
чтобы камнем с тобой не расстаться.

Ты затаилась в зарослях духов —
так прячется в меду осколок воска.
И глянцевый закат с полотен Босха
зацеловал зрачки твоих стихов.

Начнём обратный времени отсчёт.
Вселенная, как сумерки, конечна,
На пальчике твоём она – колечко,
сама в себя, бездонная, течёт.

Пусть Малую медведицу в живот
с наскоку жалит квантовая муза.
Уже закат горит ломтём арбуза —
в нём семечко торчит, как самолёт.

Осознавая кратность бытия,
я запускаю стартер телепорта,
в твоё кольцо пролезть пытаясь мордой,
в каких-то ста парсеках от тебя.

Нам повернуть ещё не поздно.
И закачается в обрат
забор, разреженный как воздух,
пронырливый, как водопад.

По соснам, выжженным карболкой,
скользнём глазами за ни зги —
там, за расшатанной иголкой,
двоятся циркуля круги.

Там, на неведомой орбите,
где шеи мылят впопыхах,
раскроется опасной бритвой
любовь в младенческих руках.

Здесь ощути былое тело
и вспомни прежний кавардак,
как нам жилось и как хотелось,
и вовсе не хотелось как.

Летят лепестки на ладонь, мигают на солнце и – вспых.
Бегонии беглый огонь ведётся из окон твоих.
Наверно, с утра, как и ты, из шланга вода и ботва,
с ума посходили цветы в саду, на Окольной дом два.
Ну, выпусти пар в потолок, вернёмся к началу начал.
С паршивой овцы файф-о-клок – пора замириться под чай.
Но ты, бузина, говори про дядьку, что в Караганде.
Экс-гибискус мне завари, по-русски, спитой каркаде.
Позднее споёшь, без затей: Ах, роза Судана цвела… —
свободна в ночной тесноте, как пуля в канале ствола.

Рождества будто не было прежде —
столько скоплено сил на потом.
Но морочит какая-то нежить
и бросает лягушкой под ток.
Бес тебя новизной не попутал —
воспари, прикурив от луны.
Без тебя не бывает попуток,
и стучат поезда, как ломы.
Нет в душе ни покоя, ни гнева —
заплати, не скупясь, за извоз.
Пусть любовь упирается в небо,
в бесконечные залежи звёзд —
там уже ничего не исправить.
Прозвенев по Рублёвке рублём
неожиданно врежешься в память
и останешься спать за рулём.

Всё кажется твоя рука мне
сигналит с катера платком.
Вода изранена о камни
и притворяется глотком.
А мне чего-то очень жалко,
как заболевшего щенка.
Бежит, подпрыгивая, галка
со спичками от коробка.
Покрышкой на цепи отмечен,
причал – терпению цена.
А вот и мать домой, под вечер,
ведёт за ухо пацана.
Бросаю камушек по глади —
а следом камушек другой.
Как будто снова я в засаде
и шлю приветы дорогой.

Засыпая, двигались след в след,
обернулась – я и был таков.
Распечатал медленный рассвет
контурные карты облаков.
Будь моей фантазией пока,
козырей старайся не сдавать.
Вот заходит из-под дурака
чёрной молью битая кровать,
сплетена из боевых пружин,
в каждом завитке таится всхлип.
Только копоть прошлого кружит —
потому очкарик снова влип.
Я с тобою медленно живу:
ночь гремит цепями фонарей.
Обижаться грех за дежавю,
будущее прошлого верней.
Город снова в белое одет,
нафталином веет из прорех.
Кончилась горчичка, твой студент
влип, и не спасает теормех.

Ну да, мы плохо пахнем и свирепы.
Мы – бездари, а мысли все об «этом».
Трясём повсюду чем-то вроде репы.
Как Евтушенко стал большим поэтом?

Я – грешен и, согласен, не однажды.
Теперь не занимаюсь многим всуе.
Погряз в семье. Но с девочкой отважной
стараюсь разобраться: Алиллуйя!

Ну почему ты, милая, не Сольвейг,
которая любила Пера Гюнта
зачем словами лупишь, будто солью,
промеж лопаток старого пердюнга?

Не надобно упрёков в частом пьянстве,
ведь закричу: Карету мне, карету!
А может, дело вовсе не в упрямстве?
Догадываюсь, дело-то не в этом,

она лишилась девственности даром,
обычно, ноги – врозь, а руки – вместе.
От лампочки разило перегаром —
лишь это и запомнилось в подъезде.

Третий год не доступен Стив Джобс,
да и Гейтса уже маловато.
Сходит поезд с ума под откос —
где мороз разбросал стекловату.

Новый день батарейкой кислит,
вырезает дыру на колене,
отбивая охоту и ритм
замороженной пачкой пельменей.

Электрички бегут декабрём
однополые, как макароны.
Мы «расшарили» этот объём
разогнавшись на лыжах с перрона.

Ничего, что продули вничью,
дорогая, не плачь под ключицей —
я увидеться очень хочу,
но никак не могу подключиться.

В ливрее снега, буклях завитых,
что оставляет факельная копоть,
примчался на запятках запятых
учиться забывать тебя и помнить —

обидными предлогами обвил,
теперь послушно лезу под карету.
Тебе не нужно думать о любви —
я слишком разговорчивый про это —

она, всегда взаимна и взаймы,
духовная, но всё-таки работа —
при экстренном создании семьи
потребует публичного отчёта,

на сей момент найдётся обормот,
употребив, такая паранойя —
к диете непричастный оборот,
чтоб закавычить сказанное мною.

Попробуй позже спрятаться в озноб —
родная речь и мёртвого научит
работать поцелуй без кинопроб,
а если не заладится – озвучит.

Сияет лампой электрической
аорист новосигматический,
и, будто бог в одежде греческой,
нас освещает по-отечески:
ну как, не подавились коржиком,
Бетховены, Шопены, Дворжаки?
Всё балуетесь джазом, мужики,
за ужином – базар на суржике.
Кому мы, в нашем муравейнике,
нужны, как нифеля в кофейнике,
из базиса парашютированные,
ждём коронарного шунтирования.
Здесь, между Винтиком и Шпунтиком,
готовится анкета с пунктиком.
А я – девчонке губы банти.com
дал фору, притворившись антиком.
Пусть пыль с меня сметает кисточкой,
игриво называет кисочкой.
А повернётся, сев на корточки —
уже без лифчика под кофточкой.

Здесь, понимающим, всё по уху,
а по глазам – смычками узкими.
Литавры гаснут. Аки посуху,
сквозь слёзы выступает музыка.