Елена Рябова-Березовец - Венец безбрачия. Сборник повестей об одиноких дамах

Ника, казалось, не на шутку обиделся за Данелию. А Вика в ответ собралась не на шутку обидеться на Нику, хотя и сознавала самокритично, что она и вправду никакая не Мерилин.

– Ну, ладно, вытащи камень из-за пазухи, дай лучше докурить, сейчас я тебе серьезно скажу, – Ника глубокомысленно сделал несколько затяжек и вернул Вике сигарету. – Помнишь, я в десятом классе в Наташку Дымову был влюблен? Так ведь я ее не поцеловал ни разу! Знаешь, почему? Вот приду в ней, родителей дома нет, а мы с ней как врубимся, как ты с Данелией про театр, про книжки разговаривать – и все! Как ни пытался от книжек к любви переползти – ничего не вышло.

В результате целоваться она стала с Юриком, а замуж вообще вышла за какого-то спортсмена, который, по-моему, и читать-то толком не умел! Так что тут или беседуй, или целуйся, – заключил Ника. – А то сразу им – педик!

Однако все эти аргументы, несмотря на Никину вдохновенную убежденность, понравились Вике гораздо меньше, чем Лялин вывод. Вывод был занимательнее. Поэтому все же порешили, что Данелия – педик. И Вике сразу стало легче.

А впрочем, особенно тяжело ей и не было, ибо Вика понимала, что она вовсе не влюбилась в Данелию так, как полагается женщине влюбляться в мужчину. Во всяком случае, в других мужчин, которые с ней не беседовали, а целовались, она влюблялась как-то по-другому. Что она вскоре и сделала.

***

На том самом фестивале, на который Данелия благословил местный театр, а Викина газета сочла необходимым ее заслать, Вика влипла в короткий, но бурный любовный роман. И, как оказалось, с последствиями…

– Разве можно называть случайной связь, от которой рождаются дети, – рассудительно сказал Данелия в свой следующий приезд, катя перед собой коляску с очаровательной шестимесячной Анной, которую они вдвоем ежедневно выгуливали в течение месяца – такая длинная у него выдалась командировка.

Подъездные старушки хитро взглядывали на Вику, полагая, что у Анны завелся отец. В чем-то они были правы – на крестного папочку Данелия вполне вытягивал.

О «стыдной ситуации», естественно, не вспоминали – вот не было ее и все тут. К тому же Вика, несмотря на то, что Ляли давно уже не было в Г. – вышла замуж в другой город и от счастья, очевидно, даже не писала – твердо помнила, что Гарри – педик и без особого труда подавляла в себе мимолетное желание прильнуть в его атлетической груди.

А желание, прямо скажем, возникало. То ли Вика была так устроена, то ли таков весь женский род, но все теплеющее чувство душевной близости с Гарри вдруг стало вызывать в Вике желание сближаться с ним дальше, больше и по-другому.

Да и как, впрочем, этому бедному желанию было не возникать, когда Данелия каждый вечер приходил к Вике, как какой-нибудь муж или штатный любовник, приносил с собой что-нибудь из еды и засиживался так допоздна за беседой или телевизионным спортом, что Вике всякий раз казалось странным, что он встает с единственного для сидения в ее единственной комнате (это была уже другая, ее собственная квартира) дивана и уходит в любую позднь, никогда не забывая чмокнуть Вику в щеку на прощанье.

И каждый раз в этот момент Вика тупо обижалась. Но обида была короткой и слабой в сравнении с естественным быстро приходящим сном вечно недосыпающей матери полугодовалого ребенка. Сон прямо-таки сшибал Вику с ног, едва она успевала запереть за Гарри дверь.

Наутро обида забывалась, растворяясь в не надоедающих заботах об Анне, и Вика, хихикая над тазом с пеленками, уверяла себя, что уж нынче вечером ни за что на Гарри не обидится, уйди он от нее хоть за час до начала своего рабочего дня.

Но обида с настойчивой назойливостью кретинки возвращалась каждый раз, как только за Гарри захлопывалась дверь. И это ее – обиды – постоянство, в конце концов, привело к тому, что Вика привыкла к ней, как к родной, и почти перестала обращать на нее внимание.

Наоборот, Вика принялась про себя гордиться исключительной духовностью их с Гарри отношений, в которую, заметим, никто, кроме них двоих, не верил. Уж подъездные-то старушки точно не верили, хоть и не имели возможности застукать Гарри, выходящим из подъезда ранним утром. А впрочем, ранним утром они у подъезда и не сидели, ибо весеннее (да и любое другое) солнце приходило в Викин двор после обеда и разогревало лавочки как раз к тому моменту, когда мимо старушек с непроницаемо-высокомерным видом проходил Гарри.

А еще в этот Гаррин приезд Вика, кажется, поняла причину возникновения между ней и Гарри этого улетного задушевно-духовного общения – энергообмена мыслями, словами и чувствами. Правда, чувства эти были как бы лишены признаков пола – ну и что с того? Зато с Гарри можно было лучше, чем с любой подружкой, в подробностях обсудить такой, например, щекотливый вопрос как «стоит ли ложиться в постель с домогающимся редактором, и во что такая связь может вылиться?» А потом взять да и поговорить, например, о прозе Хулио Кортасара или о вчерашнем спектакле…

Гарри, поняла в результате Вика, стал для нее чем-то вроде духовного брата (или даже отца), а их безудержное общение стало возможным именно и только потому, что оно было редким и нерегулярным. А также потому (это, похоже, и было самым

главным аспектом), что один из собеседников (в данном случае им был Гарри) оказывался на некоторое время как бы вырванным из рутинного контекста повседневности. И никаких привычных вечерних забот, которыми была полна Гаррина семейная жизнь в столице, у Гарри, когда он приезжал в Г., кроме общения с Викой не было…

А значит, размышляла далее Вика, вполне возможно, что и в Г. есть люди, по качеству общения подобные Гарри. Да только никто из них в состоянии свободного от рутинной повседневности полета ей, увы, не встречался…

IV

Ш-ш-ш-ш-ш! – зашипел убегающий кофе. И как назло тут же раздался короткий уверенный звонок в дверь. Вика вздрогнула, выругала себя дурой задумчивой: ведь убегает всегда именно тогда, когда она совсем рядом и вроде бы бдит. Она повернула газовый краник и пошла открывать.

Сначала они заглянули в комнату, и Гарри привычно удивился, как выросла со времени его последней командировки спящая «крестница» Анна, а потом, усевшись на кухне за дымящийся кофе, принялись болтать так по сложившемуся обыкновению не натянуто непринужденно, как будто в последний раз виделись не далее как накануне.

Гарри сходу взялся рассказывать Вике о Париже, в котором недавно побывал – о театрах, людях театра, спектаклях и репертуарной политике «проклятого Запада», а потом все больше задавал вопросы, принуждавшие Вику в подробностях воспроизводить события ее, прошедшей между его приездами жизни.

И Вику уже в который раз в самое сердце поразило это невероятное свойство Гарриной памяти: его умение продолжать полугодовой, скажем, давности беседу как будто бы в точности с того самого момента, на котором она в предыдущий его приезд оборвалась. Гарри помнил не только события и факты из Викиной жизни, но и даже имена всех встреченных им в разные годы в Викином доме людей, а также Викиных коллег по разным ее работам! И даже имя-отчество Викиной школьной директрисы, которую звали аж Эвелиной Вениаминовной, Гарри всякий раз произносил без запинки. А Вика в этих случаях со стыдом осознавала, что не может сходу вспомнить имя единственного Гарриного сына – ровесника, кстати, Анны.