Елена Рябова-Березовец - Венец безбрачия. Сборник повестей об одиноких дамах

Однако, похоже, что и мальчик, которого мама с папой родили три года спустя, папу не удовлетворил, ибо он, как уже сказано выше, оказался слаб и телесным здоровьем, и «интеллигентскими» нервами, а впоследиствии выяснилось, что и зрением. Таким образом из Ники, по медицинским меркам, нельзя было, как ни тщись, ковать настоящего мужчину и мужественного воина: служба в армии ему во всяком случае не грозила. И на Нику как на мальчика как бы махнули рукой. До поиска ли тут талантов, когда у ребенка то, как в народе говорится, понос, то золотуха…

Впрочем, некоторые попытки отрыть в Нике хоть какие-нибудь творческие способности все же были предприняты. Например, Нику вслед за Викой определили в музыкальную школу. Но почему-то не в класс фортепиано, на котором бодро (но без особого удовольствия) бренчала Вика, а в класс… скрипки. Очевидно, родители втайне мечтали о том счастливом будущем, когда в доме появится настоящий музыкальный дуэт! Однако примерно через полгода эти родительские мечты приказали долго жить…

Зато потом, ряд лет спустя, в старших уже классах Ника вдруг взял да и выучился самостоятельно играть на гитаре – на слух, разумеется. А затем пересел за Викино пианино – и тоже взялся играть. Все подряд – и тоже на слух, разумеется. Что ему, бывало, напоешь, то он тебе и наиграет: хоть рок, хоть джаз, хоть какую-нибудь советскую попсу. И причем играл сразу, нахал этакий, двумя руками! В то время как Вика сначала, бывало, одной правой рукой мелодию кое-как подберет, а уж потом к ней левой рукой аккорды пристраивает…

И Вика, глядя на Нику, просто-таки помирала от зависти и удивления. И думала: а ее-то чему семь лет в музыкальной школе учили? Утешало лишь то, что и Ника Вике тоже завидовал: ноты он так и не выучился читать и просто-таки «ошизевал», наблюдая, как Вика поигрывает по нотам какой-нибудь забористый романс: как ты, говорил, в этих закорючках разбираешься – ведь в них же черт ногу сломит!..

Был, впрочем, у Ники и еще один талант: он умел рисовать. Но внимания на это почему-то никто не обратил. Пустили себе бедного Нику плыть по течению. Он себе и плыл…

***

– Мама, ну куда ты так понеслась? – остановил Вику Аннин голос. Вика кое-как вынырнула из потока сознания и привычно ужаснулась непостижимому совершенству человеческого мозга: до остановки оставалось еще метров двести, позади – примерно сто (то есть всего каких-нибудь три минуты), а она уже прожила в своем уме почти половину Никиной жизни, абсолютно забыв при этом, что в руке у нее тяжеленная дорожная сумка, предназначенная для крепкой мужской – Никиой – руки.

Вика резко тормознула в тени подвернувшегося деревца, кинула наземь сумку и полезла за сигаретами:

– Давай-ка перекурим с дороги.

– Ты же знаешь, что я не курю, – обиделась Анна.

– А я тебе и не предлагаю, – ответила Вика, – а Ника все-таки козел!

– А ты знаешь, мама, что мне сейчас пришло в голову, – задумчиво сказала Анна, – а вдруг он опять, как перед нашим отъездом, сидит в ванной, на полу – и без сознания…

«…И со шприцом в вене», – добавила про себя Вика, а вслух сказала:

– Достань из сумки кошелек и сбегай купи себе мороженое. Раз уж ты не куришь.

Вика проводила Анну задумчивым взглядом и вновь рухнула в поток сознания…

…В то отпускное летнее утро Вика не проснулась, как обычно, от характерного щелчка захлопнувшейся за Никой двери. А проснувшись самостоятельно, подивилась тому, как, оказывается, крепок иногда бывает ее давно уже не девичий утренний сон. Однако, едва войдя в кухню, Вика поняла, что дело тут вовсе не в крепости ее сна, а в том, что дверь за Никой, по всей видимости, и не захлопывалась. В кухне было отчаянно душно, ибо над горящей в обе горелки газовой плитой сохли свисающие с веревки Никины кроссовки…

Самого Ники на кухне не наблюдалось, зато дверь ванной оказалась запертой изнутри. Благо, внутренняя задвижка давно уже держалась на соплях – и Вика с относительной легкостью отодрала дверь. И обнаружила, что Ника сидит на полу ванной, прислоненный к стене, без сознания и со шприцом в вене. Сколько времени он так уже сидит, было в общем-то понятно: хлопнуть дверью ему полагалось уже часа два назад. Во всяком случае, Ника был еще теплый.

– Идиот! Сволочь! – завопила Вика, одновременно яростно избивая Нику по щекам. И вдруг с ясностью осознала, что Ника сейчас – полностью в ее власти, и что только от нее зависит, жить ли ему дальше или не жить. Надо просто взять да и НЕ вызвать «скорую помощь» – Ника посидит себе еще вот так же пару-тройку часиков: без сознания, на полу ванной и со шприцом в вене, – и навсегда освободится от мучений. И ее, Вику, от мучений тоже освободит. А Вика потом всем будет говорить, что она слишком поздно проснулась.

Вика оставила в покое Никины щеки, постояла над Никиным полутрупом, как бы раздумывая, еще несколько долгих мгновений – и направилась к телефону.

– Ну-у, это вряд ли… – усомнился в Никином спасении один из дюжих санитаров, сгружая отяжелевшего Нику на старое покрывало, в котором Никино тело, как ненужную рухлядь, выносили из квартиры.

Однако не прошло и суток, как Ника благополучненько вернулся с того света, о чем бодрым голосом лично известил Вику по больничному телефону.

– Ты хоть понимаешь, дурья твоя башка, что если бы меня не оказалось дома, ты бы сдох, как собака?! – гневно и грубо проорала Вика в невинную трубку.

– Еще как понимаю! – весело пробасил в ответ Ника. – Вот поэтому я всегда и говорю, что не представляю своей жизни без тебя! А с другой стороны, ты же знаешь, что сдохнуть в кайфе – это самая моя заветная мечта! Хотя я совершенно не понимаю, чего это я с такой небольшой дозы так далеко улетел? С концентрацией, что ли, перебор вышел? – вдруг всерьез озаботился Ника.

– Да причем тут концентрация7! – возмутилась Вика Никиной тупости. – Это тебе, может быть, звоночек прозвенел. С того света…

– Да брось ты свою метафизическую ерунду собирать, – добродушно возразил Ника. – Какой может быть звоночек за несколько укольчиков в год. Я же тебе не наркоман какой-нибудь.

***

Ника действительно не был наркоманом в настоящем, безысходном смысле этого слова, ибо со шприцом в вене его можно было увидеть ну очень нечасто. И поначалу преимущественно летом – в маковый, так сказать, сезон, когда эти, как выяснилось, зловещие (но тем не менее произраставшие в былые времена почти в каждом пригородном саду) кумачово красненькие цветочки сбрасывали свое лепестковое оперенье, являя вожделенному взору неофита от наркомании очаровательный зелененький бутончик, который, казалось, так и просил: подои меня!

Ах, как это было увлекательно, романтично и рискованно! Ибо на охоту за чудесным маковым молочком (белым и невинным, как молоко матери или добродушной коровы) выходить обыкновенно приходилось в летних сумерках, когда нерадивые садоводы покидали свои фазенды, оставляя опиушные плантации безо всякого присмотра…