Евгений Рекушев - Осколок истории. Книга вторая. Рассказы

Джек подошел к окну и стал всматриваться в наступающие сумерки. Боковым зрением вдруг отметил, что во дворе не все в порядке. Какие-то тени в огороде медленно ползли к дому и останавливаясь, вслушивались, поворачивая головы влево и в право. Он понял, что дом был окружен со всех сторон. За одинокими деревцами виднелись лица нападавших, но было не понять, чьи они были и к какому клану принадлежали.

Он оглянулся на хозяина дома и увидел у него в руках черный пистолет и понял вдруг, что запопал в незапланированную переделку. А затем началось самое страшное, что могло происходить в его жизни. Выпученные лица нападавших, которые лезли в окна, выстрелы и крики, все смешалось в один вопль, взметнувшийся в пространстве дома. Слева и справа раздавались выстрелы и казалось, что начались боевые действия, как в отечественную войну. Она забилась в угол комнаты и, прикрываясь тоненьким локотком худенькой ручки, закрыла лицо руками. Бросившись к ней, закрыл ее своим телом, и пуля мягко вошла в его грудь, рядом с сердцем. Он не успел ни вздохнуть, ни охнуть, и только кровавый ручеек потек из его груди. Он взвыл, как раненый мамонт, и круша мебель на своем пути, ринулся на звук выстрела вбежавшего в дом человека, убившего отца его девушки и выстрелившего в него. Смял его под себя, сдавив шею сбросил на пол. Выскочил во двор. Вторую пулю он не почувствовал, лишь только дрогнули его плечи. Третья пуля впилась ему в грудь, от которой он покачнулся, но продолжал бежать, с одной целью, смять и уничтожить этот источник зла. Заплутавшиеся ноги подкосились. Из груди вырвался рев раненного зверя, и он упал, подгребая под себя листья, упавшие с дерева. Они медленно прикрывали обмякшее тело и, казалось, укрывают это тело от страшных страданий уходящей из него жизни. А дальше было все, как по накатанной дороге. Свист милицейской сирены и звуки скорой, которые он уже почти не слышал, проваливаясь в безодню тишины, и к нему донеслись лишь звуки и трески разогреваемых чертями котлов, от которых несло серой.

Он выходил из ступора внеземной жизни и пытался гладить грудь, почесывая ее от появившегося зуда выздоравливающейся человеческой материи. Однако сил небыло для осуществления этого желания. Но он понял, что жив, и что память обязательно вернется, только ему надо немного поспать, обнимая во сне ту, которая внезапно встретилась на его пути. Туманной дымкой светилось над ним облако, из которого выступали чьи-то ярко светящиеся чернотой глаза, которые то приближались, то отдалялись. Пахнуло знакомым запахом духов, и ему показалось, что этот запах он уже где-то слышал. Так пахли маки, когда он посетил когда-то, во сне, необычный палисад, после которого он ничего не помнил. Вздохнул и снова провалился в бредовый искус, в котором кроме него был милый таинственный сыщик, с рыжими сосками на красивой маленькой груди, улыбающийся ему сквозь облачное марево палисада, с огромным количеством дурманящих запахов маковых цветов. И ее искренние и ласковые поцелуи. Ему почему-то показалось, что на его лицо упали водяные росинки с маковых цветов и он снова провалился в забытье, мысленно целуя в ответ это так необычно и странно появившееся в его жизни, ставшее любимым существо, нагнувшееся над ним, и спокойно заснул, твердо зная, что все будет хорошо.

Я сижу на мягком диване и слушаю заигранную до скрипов пластинку на стареньком патефоне. Звучало танго, и под шорох тупой иглы до меня доносился тихий звук саксофона, горько выскальзывающий из тутти оркестра. Я грущу, вспоминая давно забытую историю, когда-то рассказанную мне другом.

Это трагическое событие произошло в одном из концентрационных лагерей. Молодой и талантливый музыкант был арестован и помещен в один из лагерей, расположенных на территории оккупированной Польши. Наверное, нет особой нужды повторяться о зверствах, чинимых в застенках насилия. Холод и голод постоянно терзали тело молодого человека, но все эти издевательства и тем более истязания охраны не смогли сломить его дух. Начальник лагеря был любителем музыки и приверженцем мелодичности окраски основ жизни и, так как вскоре ожидалось приближение +новогодних празднеств, он заказал музыканту написать, что-нибудь этакое, для своей души и для господ офицеров, которые собирались встретить новогодние праздники на коллективной вечеринке. И если сей опус мне понравится, сказал он, я дам тебе свободу. А нет…

Метрономом судьбы медленно отстукивалось проходящее время, отмеряя секунды, минуты, часы, сутки. Наконец подошло время праздника. В небольшом зале были собраны офицерские чины и, располагаясь за столиками вокруг небольшой эстрады, принимали горячительные напитки. Визг накрашенных девиц от щипания их за выпуклости и округлости, тяжелый табачный и алкогольный смог, шум и гам разгулявшейся ненасытной от хлеба и зрелищ толпы не мог заглушить звуки настраиваемых инструментов. Именитые музыканты, собранные из всех лагерей, лирично и басовито пробегали пальцами по клавишам, кнопкам и струнам инструментов, настраивая их на тонику, определенную мелодическим устоем времен. Шаркающей старческой походкой от недоедания и стрессов, молодой человек подошел к музыкантам и роздал исписанные нотными знаками листки бумажек. Прошло немного времени, и шум тихо начал угасать. В дверях зала появился начальник лагеря. Его седая голова выделялась в мерцающем отблеске зажженных свеч призрачным свечением. Наступила тишина. Издалека, мерным рокотом раздался стук барабанов. Буд-то тысячи кованых сапог выбивали такт идущих по оккупированной Европе солдат. И вдруг, среди этого асфальтового перестука сапог по захваченным городам, заплакал саксофон. Он пел о детях, оставшихся сиротами, о женщинах, потерявших своих мужей, о матерях, не дождавшихся своих сыновей, о девушках, которых насиловали и вывозили в Германию. Последней нотой взмыл в высь звук саксофона, и наступила тишина. И вдруг, среди этой тишины раздался хлопок выстрела. Грузно осело тело генерала с кровавым пятном во лбу. Не выдержало сердце эмоциональной нагрузки. Он выстрелил в себя, осознав беды, которые принес вместе со своей нацистской кучкой человечеству.

Иногда, грустными вечерами, я слушаю это танго «маленький цветочек», написанное 65 лет тому назад французским композитором, фамилия которого уже напрочь забыта, и передо мной тяжелым сном воспроизводится, как документальный фильм, эта картина. Дослушиваю последний аккорд этого произведения и останавливаю патефон. Наступившая тишина возвращает меня в сегодняшний день…

Вот такая короткая история.

Длинная трасса никак не кончалась. Пролегая между сопок, этих рыхлых каменных утесов, вылезающих пупырышками из складок земли, разваливающихся от бесконечности времени на мелкую пыль, а затем поднятую забайкальскими осенне-весенними ветрами с тропинок и дорог, что бы потом вцепиться в открытые человеческие глаза мертвой хваткой, с наслаждением заставляя людей тереть до боли уже и так покрасневшие от растираний и ветра глазницы. Конечно, зимой было еще хуже. Когда от жуткого мороза, застывший и связанный по рукам и ногам ветер, залегал в проемы и берлоги мелких трещин и овражков, наступала пора очень мелких снежинок, острых как бритвы, висящих в застывшем морозном непокое и колющих глаза и уши, от которых спрятаться невозможно нигде. Пустота. Морозная глушь без снега и ветра. Мерзкое, глухое и мертвое безмолвие, среди этих сопок, стоящих ориентирами или столбами-указателями в это безмолвие, и выйти из него было практически невозможно.