Игорь Левин - Разомкнутая черта. Роман

– Да что вы, Илья Вадимович… Это я так – написал просто. Но от рака всё равно никакой панацеи не придумано, знаете же. Вы понимаете, как тяжело испытывать постоянную боль, быть сосредоточенным на боли, даже если пытаться чем-то отвлечься. Гхм-хм-у-у-в-о-м-м-в… Жить в мире боли, причём твёрдо зная, что лучше уже не будет, а только ещё хуже, ещё больнее. Ещё, ещё, ещё… – до невозможности. Кажется, что часть меня уже сгнила, а другая часть начинает загнивать. И вот ожидаешь, как одна часть за другой будет загнивать – и весь сгниёшь, как вырванное с корнем растение – ещё до того, как в гроб положат. У-вм-м, да… Я знаю – осуждаете меня за малодушие. А что делать – больно. Здоровый не может понять тяжело больного. Вам кажется – мудрый совет даёте, от беды спасаете… А тут… Не хотел я вас этим грузить. Извините – вырвалось.

– Не осуждаю я тебя, что ты! Дело не в панацее, не использованы ещё все возможности! Костя… ну перестань, оставь мысли о самоубийстве!

– Будет вам беспокоиться, Илья Вадимович! Да ничего… Нормально всё… Только вот болит постоянно… О-у-в… гх… ой-йо-о-о. Спасибо за моральную поддержку… Спать мне пора, извините… До свидания!

– Пока, Костя! Извини, что ночью, но не мог иначе. Держись – вытянем тебя! Пока!

Разговор подействовал на меня удручающе. Ничего убедительного ему не сказал, словно только сотрясал воздух. Очень неприятное ощущение собственного бессилия… Да и устал я немного от копания в источниках СМИ. Нет, ничего больше не буду сегодня читать. Мой мозговой компьютер уже не переваривает обилие разношёрстной информации и излияний тяжёлых переживаний. Надо спокойно всё обдумать, отрефлексировать, обмозговать… И… тогда уже можно будет что-то решать. А ночью природа за окном удивительно безмолвна: она сосредоточена на внимании того, кто наблюдает за её изменениями, словно приглашает к диалогу, но не спрашивает, нравится ли она, а демонстрирует себя, меняя имидж, подбирая новые аксессуары, капризно примеряя то дин наряд, то другой, вяло жестикулируя направлением ветра. Какое-то напряжённое безмолвие… Сейчас она задумчива, и в этой зашифрованной меланхолии, заторможенности, лёгкой мечтательности с чуткой оглядкой на реакцию своих созданий, скрытности и боязни обнажить нечто сокровенное, погружённое в память времён, несомненно, трогательна и обаятельна.

И всё же я на ночь глядя опять взял в руки книжку – стал перечитывать рассказы Фёдора Сологуба. Уже который раз – «Жало смерти – грех». Не раз я восхищался изящным стилем создания мрачных образов: мысли и слова мальчишек из этого рассказа причудливо переплетались с описаниями природы, воздействовали ядовито-манящими чарами. Сюжет незамысловат, но интересен. Слабовольный, воспитанный в любви и ласке, легко внушаемый и неискушённый в жизни мальчик поддался влиянию хитрого и озлобленного сорванца, который сначала задумал в отместку за порку погубить приятеля, соблазнив мечтаниями о красоте смерти, а потом сам стал верить в собственные вымыслы – так что оба утопились, спрыгнув с обрыва. Но описание, магия слов, тонкие психологические наблюдения, как воровски похищенная живая душа заменялась холодною «русалочьей душою», а многообразие ощущений вытесняла тоскливая скука; желание испытать неизведанное, стать по-настоящему свободным выдавливало земные чувства, а мысли, отравленные табаком и вином, всё отчётливее заманивали в капкан смерти – это производило сильное впечатление:

«И всё забвеннее становилась для него природа, и всё желаннее и милее смерть, утешительная, спокойная, смиряющая всякую земную печаль и тревогу. Она освобождает, и обещания её навеки неизменны. Нет на земле подруги более верной и нежной, чем смерть. И если страшно людям имя смерти, то не знают они, что она-то и есть истинная и вечная, навеки неизменная жизнь. Иной образ бытия обещает она – и не обманет. Уж она-то не обманет.

И мечтать о ней сладостно. И кто сказал, что мечтания о ней жестоки? Сладостно мечтать о ней, подруге верной, далёкой, но всегда близкой.

И не всё ли на этой земле равно неверно и призрачно? Ничего нет здесь истинного, только мгновенные тени населяют этот изменчивый и быстро исчезающий в безбрежном забвении мир».

Я и не заметил, как строки стали расплываться, превращаясь в загадочные арабески, печатавшиеся на рыхлой ткани моих мыслей. Буквы перетекали в звучания слов, а слова обретали силу образов. Я уснул, полулёжа на диване – и в очередной раз забыл выключить свет.

Ей – четырнадцать, мне – восемнадцать. Мы проходили по извилистой тропке лагеря отдыха. Вдали утомлённо плескалась одетая в пенные кружева и подтянутая в изгибах глинистых берегов, припудренных у краёв воды слоями песка, речка Суврощь. В перехлёстах влажных медузообразных тел песчаные насыпи наползали друг на друга, а травяной ковёр, выстланный на пологих холмах, демонстрировал в цветочных узорах пышность и многоцветие летнего растительного покрова. Мелькали наряды розового клевера, выглядывали синеокие васильки и колокольчики, жестикулировал колючими листьями чертополох… Солнце светило ярко, очень ярко, как бывает в предгрозовом томлении, в изматывающей летней опрелости. Моя спутница шла неторопливой и лёгкой походкой.

Я ещё не видел более очаровательного создания. Эта девочка соединяла в себе одуванчиковую нежность, притягательную первозданность, гибкость и хрупкость точёно-статуэточной фигуры и искусно выстроенную грацию, статность, священное благородство олимпийских кумиров – маленьких мойр и нимф. Все телесные очертания её смыкались в лепестково-изящные формы, как будто это был знак, символ извечной красоты ранней юности, притягательной девственности – код, запускающий фонтанирующий механизм излияния самых разнообразных чувств от душевного трепета и волнения до страстного желания обладать, обнимать, приникать к каждому изгибу этого сакрального слитка, наполненного живой кровью и плотью.

Подлинно женское обаяние в девочке-подростке притягивало и одновременно пугало. Подчёркнуто длинная шея, строгая пластика плеч, малозаметная и набухающая шаровидными холмиками грудь, стройный стан, удивительно тонкая талия, обвязанная узким пояском, пластичные бёдра, обретшие конусовидные очертания и начинающие наливаться спелыми округлостями (и ни на йоту лишней полноты!) – всё в ней было сложено гармонично, ясно, отмечено триумфом дивной божественной красоты и сладострастным огнём дьявольских чар. Эта красота была совершенно особого, индивидуального свойства. Выпрямленные дуги бровей контрастировали с классически завершённым и заострённым книзу овалом лица. Очертания тонких губ напоминали остроконечной формой крылья амадин. В разрезе глаз было что-то эллинское – и европейское, и восточно-азиатское, и открытое, и раскосое, окрыляющее, вдохновенное. Взгляд её карих глаз – пронзительный, прожигающий, со снайперской точностью проникающий в самые сокровенные уголки души, просвечивающий как рентгеном тайные смыслы вещей и туманные движения мыслей. При каждом повороте её головы в мою сторону я машинально вздрагивал. Контуры крыльев носа, чуточку раздутые в спиральных изгибах, показывали некоторую раздражительность, казалось, даже скрытую брезгливость. Лицо её было горделиво-спокойным, а иногда его озаряла обаятельнейшая улыбка – немного натянутая и по-детски лукавая, как будто она по-доброму, без издёвок, незаметно насмехалась над моей очарованностью ею.