Константин Зарубин - Не люби меня осторожно. Рассказы и повести. 1999-2007

Молодой вихрастый я, которого никогда не вспомнят деревья, сказал «спасибо» и изобразил порыв мыть посуду. Когда Таня помыла её, я предложил пойти в недремлющие парки, но она вежливо вспомнила, что я пишу песни, а потом пою их, и попросила меня спеть. Ты уверена, что это необходимо, спросил я, радостно и мучительно отбирая про себя песню, которая показала бы ей, какой я тонкий мелодист и как глубоко и непошло я чувствую восхитительную горечь человеческого бытия. И она провела меня – за руку и прямо в комнату, где – ха ха ха – не было никакой банальной гитары, только старое фортепьяно, благородное как лорд Честерфилд, и я возненавидел себя за то, что в шесть лет скривил свою мерзкую детскую физиономию и дал понять маме, что музыкальная школа может быть только через мой трупик, а ведь я же подобрал на слух «Чижика-Пыжика», и седовласый краснолицый учитель отметил мой несомненный потенциал. О гром и молния, я бездарно упустил свой шанс умело сесть на круглую табуретку и пробежаться длинными интеллектуальными пальцами по желтеющим клавишам, и скромно сказать ей, что все лучшие песни написали и напишут без меня, и после этого спеть My Funny Valentine – для нагнетания, и Besa me mucho – для разряжения обстановки.

Я виновато засмеялся и рассказал Тане про «Чижика-Пыжика», и у меня отлегло от сердца, когда засмеялась и она. И мы снова прошли мимо лыж и соседских дверей, спустились по ступенькам чистого подъезда и вышли в залитую солнцем болдинскую осень и рай на земле. В раю на земле люди со светлыми лицами шли во все стороны по возвышенным делам, бездомные псы постигали на увядающих лужайках природу Будды, дворники не сметали с тротуаров листья и пакеты из-под чипсов из любви к прекрасному, и даже школьник с драным рюкзаком писал на заборе рядом со стройкой не слово «хуй», а загадочную фразу «Хряпу жрать будет Стоптыш». В раю на земле хотелось говорить о боге и о любви, и мы поговорили о боге, и пришли к согласию относительно его отсутствия, и мы поговорили о любви, и пришли к одному из недремлющих парков. По случаю среды и начала дня парк был пуст и, казалось, всё-таки дремал. Мы вошли в парк, и я сказал себе, что должен поцеловать её, прежде чем мы выйдем из него, и на каждом дереве было написано, что на свете нет более осуществимого плана и более адекватных притязаний.

Мы продолжили говорить о любви, и я сказал Тане, что она же всё понимает, и она сказала, что нет, ничего не понимает, и в связи с этим мы взялись за руки, и очень некстати выяснилось, что я интересная личность. Несколько минут я поспешно соображал, что же именно во мне напоминает интересную личность и как плавно перейти к неинтересным поцелуям, не потеряв столь высокого статуса, и от этого наш разговор как-то отвердел и съёжился, но при этом мы дошли до мостика и очередного пруда.

Мы стояли на мостике и видели, что пруд и небо можно поменять местами, и я предложил обойти пруд – по ещё цветной листве, по мягкой земле вдоль кромки сверкающей воды, по сбегающим к воде корням верящих в меня деревьев. Мы обошли пруд, и оказались лицом к солнцу, и я присел на толстый корень и жмурился на солнце, пока Таня ходила в туалет в отдалённые кусты. На ветках щебетало что-то ещё не улетевшее на юг, и когда я услышал возвращающиеся шаги, я спросил у Тани, помнит ли она, помимо всего прочего, наизусть всю зоологию, и если да, то мне интересно, какие птицы, в какой последовательности и куда именно улетают от нас на юг. Таня сказала, что слухи о её энциклопедичности сильно преувеличены, и, подойдя ко мне, почти неощутимым движением руки взъерошила мои волосы.

В двадцатке моих лучших воспоминаний это прикосновение кочует между третьим и восьмым местом.

Она была моей третьей или шестой девушкой, смотря что считать главным критерием, и я уже не был так несобран и безумен, и я понимал, что мужчина плюс женщина – это не ради эмоций, а ради хороших эмоций, во всяком случае, пока тебе двадцать лет. Возможно, Таня была согласна со мной, но она не могла согласиться со мной на практике, и мы были вместе прерывисто, таинственно и словно вопреки всему и всем на свете. Это мешало моим хорошим эмоциям развернуться, и я спрашивал её, чего ты хочешь от наших отношений, неужели свадьбы и детей, неужели в этом зыбком мире я нужен тебе для строительства очагов, а не для того, что им так коротко и прекрасно предшествует. Она отвечала мне очень по-человечески и по-женски, то есть не отвечала вообще, а просто говорила как будто на ту же тему, но не про нас, а про абстрактные миллионы каких-то других, и что жизнью надо распоряжаться осторожно, и что я такой разноцветный и радужный, а она одноцветная и чуть ли не серая, и всё это в самом конце двадцатого века.

And so it came to pass что незадолго до Нового года, вокруг которого всё всегда происходит, я решил произвести прояснение отношений и деликатно извлёк Таню из дома, чтобы привести в сомнительное кафе. Я даже имел по этому случаю деньги, которых без лихвы хватило на пять бутылок тёмного пива и сопроводительные фисташки, и мы сели за круглый столик и заговорили за жизнь. У юных мужиков в соседнем зале заканчивался рабочий день, и было «Радио Балтика», и мне хотелось, чтобы Таня чувствовала – вместе со мной, – как всё утекает сквозь пальцы и стрелки, как молодость превращается в игру в молодость и как нетвёрдая земля дрожит под ногами, и при помощи пива мне удалось добиться последнего.

Я проводил её домой по фиолетовому ночному гололёду, проясняя уже непонятно что, и она качала головой и с трудом выговаривала непостижимые сомнения, и мы целовались в чистом подъезде, а потом произошёл Новый год, но больше ничего не произошло, и я больше никогда не зашёл к ней.

Таня, я давно не видел тебя, но это значит, что ты тоже давно не видела меня, и это хорошо, что ты не видела облысевшее, отрастившее живот существо, в которое я успешно эволюционировал. Я увеличился в диаметре и стал столпиком общества, и под моим началом работают восемнадцать человек, и я умею растягивать утренние пятиминутки до самого ланчбрейка профессиональными байками из личного опыта. Когда благополучие заедает меня, я надуваюсь гадким слезливым пафосом и пишу рассказы или мучаю старых друзей, но это мой почти единственный недостаток, и поэтому моя жена уважает меня, гордится мной и почти не изменяет мне, восьмилетняя дочь ездит на каникулы в Кембридж и смотрит Гарри Поттера без перевода, и я безнадёжно доволен собой и по самое не могу исполнен стабильности и осторожности, которых ты зачем-то от меня хотела.

Но это, разумеется, был не я.

Роберто – итальянец, это и коту понятно. Его фамилия – Мариани. Однажды он завалил экзамен на аттестат зрелости, не поступил в университет и не стал юристом. Кроме того, Роберто не стал медиком, преподавателем, инженером, журналистом, а также представителем ряда других квалифицированных профессий, итальянские названия которых ласкают слух.