Константин Зарубин - Не люби меня осторожно. Рассказы и повести. 1999-2007

Я постоянно возвращаюсь к тому моменту. Я падаю сквозь разбухающее время и снова оказываюсь там, и Вселенная стоит на месте и меркнет. Время теряет смысл в любых системах отсчёта. Я чувствую ничто, и меня снова нет, и вдруг я материализуюсь где-то в уголке мироздания. Обычно я нахожу себя на полу, сжавшегося в клубочек, но бывает, что я просто стою, или продолжаю делать то, что делал. Но это реже всего. Я не теряю сознание, как некоторые из нас, я продолжаю думать о ней, даже когда чувствую ничто; как будто она была ещё секунду назад и достаточно сделать один шаг в обратном направлении, чтобы всё снова стало целым. Иногда я оказываюсь в её теле, и они не могут меня ни в чём убедить: её тело помнит рождение ребёнка и видит женские сны, и порой я начинаю думать о себе самом с вожделением, а ещё мне очень понравился тот молодой бородатый учёный-норвежец, который работал с нами первые два месяца.

У меня почти нет желаний. Только физиология. Я, как и многие из нас, заставляю себя проявлять интерес к настоящему. Мы собираемся в библиотеке, в холле, в больших комнатах. Мы общаемся друг с другом, с гостями, с родственниками, с учёными, даже с жителями посёлка. Мы ходим на прогулки. Мы играем в жизнь. Иногда я пытаюсь читать. Но чаще я включаю телевизор и сижу напротив него. Волна размывает лица и события. Мир утрачивает подлинность. Я знаю, чего я хочу.

Снова быть вместе.

Она и правда была очень умной и, конечно, с еврейскими генами, и жила в самом культурном районе культурной столицы, и прочитала все хорошие книги, которые было физически возможно прочитать за двадцать лет, и закончила школу с золотой медалью, и никому не пришлось подтирать ей двойки в журнале и писать за неё выпускное сочинение, потому что двоек у неё никогда не было, а её сочинения экзальтированная учительница литературы читала вслух своим институтским подругам. Подруги ахали и говорили, что и Лотман не копнул бы глубже, и когда она поступила в университет, она стала членом всех профильных научных обществ, и так и не узнала, как делается шпора, и выучила четыре языка вместо двух, и пожилой завкафедрой чувствовал, что все эти душные годы академических интриг и писанины прошли не впустую, когда видел её в аудитории. Почувствовав это, он сразу начинал бояться за неё, а вдруг она всерьёз и на всю жизнь со всей этой филологией, но он напрасно боялся, потому что она, несмотря на всё внешнее безумие, была нормальной девушкой и не гордилась втайне тем, что знает слово «полисиндетон», а просто знала его и всё.

Она была умна ненавязчиво и легко и всегда мечтала совместить безудержную общественно-научную карьеру с типовым женским счастьем, и даже тот лейтенант, за которого она в конце концов почему-то вышла, не мучился своей интеллектуальной немощью на фоне её ай-кью и устремлений, но в сторону считал всё это простительной бабьей придурью. Ибо она умела готовить не хуже, чем проводить параллели между старо-норвежским и средне-верхненемецким, и занималась любовью даже с большим энтузиазмом, чем делала доклады на многочисленных —ских чтениях, а что ещё нужно для счастья добротному, уравновешенному лейтенанту, да и в целом человеку. Но всё это произошло потом, после, позднее, спустя месяцы и годы, когда мне стало настолько всё равно, что я старательно впечатал случившееся в компьютер, словно оно случилось прямо со мной.

Я написал, что её звали Таня, и это было правдой ровно наполовину, а всё остальное было бы правдой на девяносто девять и более процентов, если бы минус я.

И вот я, который не я, знал её ровно два года – с октября до октября – и любил при встрече перебрасываться какими-то репликами, чтобы увидеть, как она ослепительно улыбнётся и окатит меня взглядом. У неё была совершенно нерусская улыбка и мягкий взгляд. Я смотрел, как Таня приближается – лукаво, достойно и осмысленно – и мне представлялось, что её жизнь нарезана аккуратными, уверенными дольками и выложена на длинное блюдо, затерянное в облаках и оксбриджах. На самом деле всё было прозаичней и отечественней, но всё равно хотелось надкусить пару долек, да только жизнь была кем-то / чем-то наполнена, и одно было важнее и неотложней другого, хотя и абсолютная фигня в действительности.

Один день в тогдашнем октябре выдался безумно солнечный и просматриваемый насквозь, в универе находился высокий и толстый гость из министерства образования, и ничего не надо было делать, и я пошёл ходить по самому культурному району в центростремительных направлениях, потому что она жила в его центре. В то время я лишь эпизодически торговал своей жизнью, то есть работал, и наличность не росла в моих карманах, и меня не отягощало желание прийти к ней с цветами-подарком. Я хотел лишь того, что мог, но я был бесконечно молод и мог почти всё. Опьянённый всемогуществом, я вошёл в её подъезд и поднялся по чистой лестнице, как будто не в России, а в европейской нереальности. Таня открыла мне, и вот, я переступил первый порог и прошёл среди шкафчиков, велосипедов, лыж и соседских дверей, и переступил второй порог, а она шла позади и запирала двери.

Сразу налево была кухня, как ей и следует быть. В кухне было много места и чисто, и посудомоечный агрегат, и древесные шкафчики с надписями «Бакалея», «Специи», «Соления», «Бабушкино творчество», и я спросил, а где же шкафчик «Приворотные зелья» или, скажем, «Философские камни», но Таня только – о-о-о! – улыбнулась и спросила, буду ли я есть. Вы знаете мой ответ на этот вопрос, особенно тогда, и Таня принялась доставать и разогревать, а на стене – рядом с календарём «Майя Плисецкая» – бубнило «Радио Петербург», которое по проводам, и по нему передавали шутоШную пьесу для четырёх фаготов, но потом смилостивились и заговорили про архитектора с большой буквы Воронихина и его вклад в каменную духовность конец цитаты Санкт-Петербурга.

Тарелки и столовые приборы и салфетки и какие-то соусы на выбор все разом оказались передо мной. Еда дымилась и была очень вкусной, точнее, неповторимо вкусной, потому что Таня пила чай напротив и вела со мной разговор почти ни о чём, во время которого она улыбалась и видела меня насквозь – до самых днищ и поддонков, где я не очень скрывал своё желание любить её откровенно и сразу же. Она видела меня насквозь, но не подавала вида, и это бесконечное бессмысленное небо знает, насколько сильней я от этого хотел целовать, целовать, целовать её на той образцово-показательной кухне в тот сказочный осенний день, когда все парки в округе были увешаны золотыми листьями и, как писала в своём сочинении очередная отличница, вспоминали молодого вихрастого Пушкина.