Егор Мымрин - Кло-Кло. Повесть

Сундук был особенной маминой вещью – она называла его семейным сокровищем и строго-настрого запрещала дочери к нему даже приближаться под угрозой хорошей порки. Как-то, будучи маленькой, Настя заглянула в него, но мать об этом быстро узнала, словно почувствовав, – поймала дочь на месте «преступления» и устроила ей хорошую трёпку. Это было ещё до войны, лет шесть назад. С тех пор Настя не подходила к заветной вещице, про которую мать кратко говорила: «Ещё не время!» Теперь это время настало.

– Тащи его, доченька! Тащи его ко мне! – истошно закричала из спальни мать.

Настя взялась за одну из массивных кованых ручек и стала со всей силы тащить сундук из чулана. Вещица была не из лёгких, и девочка с трудом смогла сдвинуть её с места. Ещё усилие, затем ещё – и сундук с характерным скрежетом протащился по полу кладовки.

– Настя! Настя! Тащи сундук! – словно в бреду, повторяла мать.

Девочка, чуть ли ни крича от усилий, вспотев, изо всех сил волокла сундук по полу, перевалила его через порожек кладовки и потащила в комнату. Спустя минуту она показалась в комнате, и мать немного успокоилась. Она всё шептала и причитала, выводя что-то руками в воздухе. Девочка не понимала, что происходило с матерью, хотя происходящее пугало её. Она нечасто видела Оили такой, хотя и знала, что мама «особенная», как любил повторять папа. Несколько раз за своё детство Настя видела, как она выделывала разные странности: то говорила не своим голосом, то проводила какие-то ритуалы, то рисовала непонятные знаки на вещах. Отец же на это говорил, что мама – волшебница, и когда Настя вырастет, то спросит у неё обо всём сама. И хотя Антон говорил с улыбкой, при этом на его лице ясно читалось опасение. Но дочь не задавала лишних вопросов – она верила отцу.

Настя подтащила сундук к кровати, сев рядом и уткнувшись взглядом на мать.

– Открой его! Открой! – захрипела Оили.

Девочка послушно открыла крышку сундука, с интересом заглянув внутрь. Она так давно хотела туда посмотреть! Сундук был завален всяким хламом – множеством непримечательных вещей. Это были какие-то ткани, нитки, ложки, вилки, деревянная кружка, куски ткани и прочее. Все вещи были очень старые, затёртые, неприглядные. Единственное, что среди них выделялось, – так это маленькая тряпичная кукла, лежавшая почти на самом верху, небрежно сшитая, с торчащей соломой и какими-то рисунками на тельце. Мать не глядя сунула в сундук руку и, продолжая что-то шептать, стала в нём шарить. Поиск длился недолго – она замерла, словно что-то нашла, и повернула лицо к дочери.

– Дай мне свою руку, доченька, – произнесла она внезапно твёрдым голосом, нехарактерным для её болезненного состояния.

Настя протянула свою ручку, и мать крепко схватила её за ладонь. Настолько крепко, что девочка чуть не вскрикнула, но удержалась.

– Наклонись, доченька, я скажу тебе что-то на ушко, – так же твёрдо произнесла Оили.

Девочка послушно привстала и поднесла ухо к её губам. Мать, почти касаясь её ушка ртом, начала что-то шептать. Но это были не слова! Это были звуки. И звуки эти были похожи на какое-то шуршание или шипение. Девочка ничего не могла разобрать и понять. Шипение, доносившееся из уст матери, ни с того не с сего вселило в неё такой дикий ужас, что всё её тело вздрогнуло. От макушки до пят пробежали мурашки, и Настю затрясло.

– Мама! Мамочка! Что ты делаешь? – закричала девочка.

Но мать словно не слышала её, продолжая что-то шептать девочке на ухо. Настя затряслась так сильно, что едва могла стоять на ногах. Ей захотелось выпрямиться, но вдруг она почувствовала, что не может – рука матери крепко удерживала её над собой, не позволяя даже дёрнуться. Настя попыталась вырваться, но ей не удалось: рука матери, словно тиски, прижимала голову девочки, держа её ухо над своими губами.

– Мама! Мама! Что ты делаешь? Мне страшно! – закричала дочь.

В этот момент в комнате стали раздаваться шорохи. Вначале единичные, а затем они стали возникать во всех местах одновременно, превращаясь в сплошной рой скрипов и звуков, доносившихся в унисон, словно жужжание. На чердаке раздались гулкие звуки, будто там кто-то со всей силы топал ногами, бегал и прыгал. Оттуда же донеслось чёткое шипение кота с характерным фырканьем. Затем ещё раз и ещё – словно на чердаке орали и носились десятки дерущихся бешеных котов. От рёва и грохота, которые они издавали, можно было сойти с ума – изба ходила ходуном. Но ведь кошек у них в доме никогда не было! Шумы раздавались по всей избе – казалось, что всё вокруг переворачивается. Девочка заплакала от страха.

– Мне страшно, страшно! Отпусти! – кричала Настя, пытаясь вырваться.

А мать всё шептала и шептала ей на ухо…

Оили похоронили через день на краю местного кладбища. Не было ни священника, ни родственников, ни даже односельчан – все в посёлке опасались «ведьминого семейства» и не рисковали понапрасну. Соседские мужики за небольшую плату согласились помочь Насте с могилой и захоронением. Всё прошло без особых церемоний. Выкопали яму, сколотили крест, положили тело в приготовленный ещё отцом гроб и отвезли на повозке на кладбище. Когда везли покойницу, все жители посёлка попрятались по домам.

Гроб засыпали быстро. Мужики ловко орудовали лопатами, пока девочка стояла и плакала над осыпающейся землёй. Она не произнесла ни слова, просто молча стояла, сжимая в руках букет полевых цветов. Когда яма была засыпана и над могилкой возник холмик с крестом, Настя положила свой букет сверху и продолжила стоять.

Мужики закончили свою работу и так же молча, не оглядываясь разошлись прочь. А Настя всё стояла… Как говорили потом в посёлке, до самой-самой ночи. Затем, уже на следующий день, её заметили идущей на кладбище – она сидела там весь день и лишь вечером возвращалась назад. Так она ходила три дня, пока совсем не исчезла из виду. По посёлку поползли странные слухи: будто в «избе ведьмы» никого не осталось. Петри, узнав об этом, поручил своим полицаям сходить проверить. Те сходили – и действительно в избе никого не нашли – там никого не было. В пустом доме не оказалось ничего примечательного, только старый почерневший сундук стоял посреди комнаты, раскрытый и пустой.

8 июля 1942 года

Отсо закурил папиросу, посматривая в окно. Лейтенант Петтери читал газету и что-то насвистывал себе под нос. В кабинете царила достаточно уютная атмосфера – Маттенен любил уют. Это выдавали его интеллигентские корни и хорошее воспитание. Отец – военный, мать – учительница. Идеальная семья для хорошего воспитания. Отец был строг и всё детство Отсо пропадал где-то на службе – воспитанием сына занималась мать, которая приучила его к порядку и к чувству уюта. Везде, где бы ни появлялся Маттенен, будь то блиндаж или казарма, он всегда старался создать атмосферу дома – это отмечали как сослуживцы, так и старшие по званию. Он не любил официальную обстановку. И поэтому в его кабинете всегда стояло кресло-качалка с накинутым пледом, а на столе – чайник с чаем и сладостями.