Сергей Рок - Красная Рука

– Это? А где сама колбаса?

– Съели.

– Ты что издеваешься, Степа?

Тут и началось снова ― потому что величие крайних фигур ― это огого. Каждый поэт ― ферзь. Король. Да и вся земля ― лишь шар подлый, который сам не двигается, поэт еще вращает ногами. А если б не хотел ― то не вращал бы, и что бы все тут делали? А?

– А?

– Как ты мне надоел уже? ― закричала Тоня. ― Хватит с меня! Убирайся!

– Я?

– Ты! Что, не уйдешь? Будешь дальше на моей шее висеть?

– Кто висит! Я тебя кормлю!

– Да ты еще зарплату не получал. Только аванс!

Кипел, кипел Степан Хожин, даже драться кинулся ― но тут-то совсем неудача была ― получил он ложкой по лбу. Да еще и своей. Осел наземь. Кровь бурлит еще больше. Скорей! Скорей! Разрешение! Взрыв! Конец подлости. Гонит ― пойду.

– Статую не забудь! ― крикнула она.

Да, это была та самая, самая новая, особый шедевр, оцененный даже на работе ― статуя из колбасы. Вернее, не из самой, но из колбасной одежды.

Итак, сидел он на пороге, опираясь на закрытую дверь, и надо было возвращаться. Было Степану уж пятьдесят лет, и в последние годы жил он с матерью ― еще до подживания к Тоне. А теперь надо было возвращаться ― но страшно ли? Что изменится в худшую сторону? Гениальность не ломается, она не горит, именно поэтому и существует такое понятие, как нетленка.

Нетленка.

Еще одна.

Пятая, десятая.

Караван нетленный.

Луна уже взошла. Это был вечер серебристый, вроде обыкновенный, но с другой стороны ― начиналась новая жизнь, и к ней еще надо было привыкать. Но он думал:

– Скорее всего ― вернусь. Куда она без меня? Она без меня ― просто так. Просто так. Нельзя, чтобы она так и оставалась просто так, без меня.

Он поднялся и пошел. Дверь скрипнула у него за спиной, и что-то звякнуло.

– Забери пожитки! ― крикнула Тоня.

Мастер Степан Хожин нагнулся. В лунной свете что-то блеснуло: ложка!

Поднял он ложку, обтер, засунул в карман и пошел дальше. Надо было идти на станцию.

Какая-та странная весна. Отдельные её куски хороши, а другие ― части разрозненные, чужеродные примеси, наборы странных газов. Утро ― как сигнал. Хорошо же, когда мир более сглажен, когда мир не имеет острых углов. Вот любители доски. Любители той самой доски, которая едет по сырым гладям морей и различных океанических бассейнов, выбирают явные округлости. Утро. Жуткий розовый свет. Нож утра.

Он посмотрел на соседний балкон ― бельё нервничало. Но вы знаете, как может волноваться хвост животного? Кота. Да, они это могут. Очень нервные животные. И пульсация передается, воздух есть проводник всех видов веществ и нематериальностей, включая нити мышленья и что-то такое же, но еще не открытое, еще не описанное.

Яркость дня не такой нож. Но ― циркуль. Им бы в глаз. И нету тогда глаза.

Роман дернул себя, наверное, за нос, а может быть, за ухо, отвлекая от созерцания нервов ткани. Ветер, словно электрический ток. Белье. Белье. И мозг дергается в такт ему.

Он вышел и стоял в лифте, покуда лифт этот не был вызван, вошли девочка и женщина. Ехали вниз.

– Правда? ― спросила девочка.

– Правда, ― ответила женщина.

– А чем пекинес лучше?

– Люди копируют собак, Женечка. Все люди. А потом собаки копируют людей. Какую собаку ты выберешь, такой ты человек.

– А если собака?

– Почему.

– Она ведь может выбрать меня.

– Это если ты подберешь бездомную собачку. Если она к тебе попросится сама. Но если это будет большая собачка, ты не сможешь держать её дома. В частном доме собак держат во дворах, на дачах собаки служат, но в этом случае хозяин должен навещать дачу регулярно, потому что собачку надо кормить. Собачка, Женечка, похожа на человека. Как ты её кормишь, так она и служит. Но зато собачка честнее.

– Почему, теть Свет?

– Собачка не предает.

– А бывают такие собачки, которые предают?

– Нет, таких не бывает.

Ветер выскочил из-за реки и, облизывая углы многоэтажек, затрясся в стеклах. Полетел мусор. Покатились, словно живые организмы, окурки. И Роман вдруг понял, что понимает ― они катятся с настроением, и есть в этом какие-то резервы радости, молекулы тепла. Приехала мусоровозка. Начали загружать мусорные баки.

– Слышь, давай. А? А? Давай.

– Ровно, ровно давай!

Так переговарились рабочие в оранжевых жилетках. Должно быть, им нужно было чередовать мат с фильтрованным русским. Но Роман не обратил на это внимание. Он прошел к магазину, а там, за углом, пил пиво Клешнев ― почерневший, словно шахтер.

– Гэ. Гэ, ― икнул он, ― выпустили. Прикинь, прикрыли на протокол. Мать сдала, сука. Да я не обижаюсь. Ты, да зато отдохнул! Да футбол аж завтра. А я отдыхаю, да думаю про футбол. А мусор пришел, говорит, пиво ― ноль пять по две сотни. Я кричу ― слышь, ты лиходей. Но принес. Теперь, слышь, надо четыре сотни нести. В мусарню. За две бутылки.

Роман пожал плечами.

– Слышь, есть бабки?

– Нет, ― ответил Роман.

Он прошел сквозь магазин ― к противоположному выходу, а там уж, через два дома, стояло кафе, где он и выпил пива. Ему вдруг показалось, что Клешнев придет и сюда ― еще более черный, еще более безнадежный, человек, которого высушили. Но не жизнь высушила. Не известно, что именно.

В голове могут быть голоса. Нет источника. Просто так. Голоса. Если их трогает рука, то такая рука опухает. В преддверии странного газа, который пойдет из открытого крана в полость черепной коробки, уже что-то происходит. Но газ может заставить жизнь расшириться ― потому что и во вселенной что-то движется, красное смещение или же еще что-то. Не обязательно знать названия. Газ уже идет по трубам, хотя он еще далеко. Но вы представьте себе цунами. И вы стоите на берегу, а оно лишь зреет. Некий продукт, обладающий набором свойств смежных, но ― очень смежных, хотя и граничащих с чистым чувством. Море отступает, а вы все стоите. А может быть, вы и не знали, что нужно бежать. И вскоре что-то начинается.

Приближение.

Так и газ по трубам. Он выйдет и никого не заденет. Потом будет другая жизнь, и не надо думать о последствиях во внешней среде. Нет ничего. Вселенная ограничена личностью. Великий эгоцентризм.

Он допил своё пиво и сделал круг, огибая дома. Когда он вернулся, то взору его открылась погрузка Клешнева.

– Давай. Давай. Там попьешь, ― сказал мент.

– Слышь, я ж сказал, что расплачусь! ― гулко протрубил Клешнев.

– Давай. Давай.

Уазик дернулся и повез его, Клешнева, к новым протокольным чудесам. Да, но там не было ничего. Не было газа. Вселенная молчала. Не было сигналов.

Там.

Но возвращаясь, он вдруг прислушался к отдельно идущим посылам. И вдруг:

– Скоро взрыв земли!

Роман осмотрелся. Голос был четкий, геометрический, графический, чертежный. Черт возьми! Если бы развить тему. Но некая страшная, душная, вуаль уже подступала. И мы бы могли решить что угодно, но интеллектуальный путь подразумевал именно это ― наличие дополнительного зерна между разумом и прокладкой мышленья.