Эдуард Диа Диникин - Московский психопат

Быстряков и Белокопытов вначале явно чувствовали себя немного не в своей тарелке, но потом, видя, что никто не собирается пережевывать их непрезентабельный видок, перестали переживать. Но начал я. И не зря.

Во-первых, Быстрякова чуть было не побил один из радикальных поэтов, вначале решивший, что Быстряков «голубой», а затем, что тот к нему пристает. Поэт этот всегда не дружил со своей бритой башкой, поэтому было странно видеть его вообще в этом месте и среди этих людей. Но и сам Быстряков постарался, чтобы о нем так подумали, прочитав стихотворение собственного сочинения:

Лежишь передо мною, юн и чист,

Трепещешь перед входом, мой малыш,

В фантазий мир, и ты пока молчишь.

Лежа передо мною, белый лист.

А во-вторых, Белокопытов все-таки отыскал где-то водки и нажрался вусмерть. Ахуновская была в гневе. Мне было неприятно. Даже неудобно. Если бы я имел возможности Сталина, то расстрелял бы и того, и другого. А Ахуновскую наградил бы премией имени Ленинского комсомола.

Но возможностей Сталина у меня тогда не было, поэтому я просто и легко испортил с ними отношения, а с Аленой еще сильнее подружился.

Кстати, возможностей Сталина у меня нет до сих пор, зато чувство, которое испытывал Гитлер к евреям и мотоциклистам, а не велосипедистам, как принято считать недалекими гитлероведами, я испытываю постоянно.

БЕС ВЛИЯНИЯ

Многие мои знакомые бросили пить, увидев меня однажды пьяным. Денег с них я за это не брал, мне вполне хватало человеческой благодарности их родных. Один – артист Я. – даже бросил курить и по-своему отблагодарил – передал мне восемь пачек уже ненужного ему «Беломора», которые я отдал Быстрякову.

БЕС ДОЛЛАРОВ

Если бы за каждое предложение жениться, которое мне делали, я брал с девушек по доллару, то к 2001 году определенно точно накопил бы пятнадцать американских рублей. И не стал бы задумываться – покупать картридж для принтера, на котором я собирался распечатать свой стихотворный сборник, чтобы показать его екатеринбургскому издателю Игорю Поильцеву, которому, по словам его друга Анатолия Гришина, известного и уважаемого многими человека, понравились мои стихи, или нет. А так как пришлось задуматься, то в тот день я был трезв, потому что купил картридж.

Правда, поздним вечером нежданно-негаданно позвонил артист, журналист, писатель и художник Я., приехавший со съемок в Питере. Я. сказал, что едет ко мне, и я все равно выпил с Я.

БЕС МУЛЬТУРКУЛЬТУРНОСТИ И ШМОЛЕРАНТНОСТИ

Дело было средней осенью ноль второго года. Дела шли ни шатко, ни валко. Я поехал к Быстрякову. Хотелось напиться.

То, что я решил напиться у него, было настолько совершенно случайно, что более совершенной – а именно, божественной – случайностью можно назвать только мое рождение. Я не был у него до этого черт знает сколько времени. Последний раз я проезжал мимо его дома год назад с одной относительно привлекательной девушкой, с которой познакомился на выставке у Я., проходившей в Третьяковской галерее на Крымском Валу, и решил заехать. Быстряков жутко завидовал, когда я приезжал к нему не один, но еда и выпивка (особенно, первое) успокаивали его. Так было и в тот раз. Впрочем, ему не очень часто приходилось мне завидовать.

Очень скоро подошел Максим Белокопытов. Он обладал поразительной способностью приходить тогда, когда у Быстрякова были еда и алкоголь. То есть, были гости. Впрочем, справедливости ради, надо заметить, что в этот раз, он принес с собой и то, и другое. Две бутылки довольно дорогой водки, две пачки пельменей и маринованные помидоры. Дела у Белокопытова вновь пошли в гору, как когда-то, когда он продал свою квартиру, а сам переехал в комнату в Подмосковье.

Но, конечно, не так, как у Я., который, как выяснилось, тоже должен был приехать. Я. заканчивал сниматься в одном телесериале и уже имел приглашение в другой. По национальности Я. был бурятом, поэтому в кино играл, как правило, или китайцев, или японцев. Когда-то уже давно, когда дела у него были так себе, а деревья были ничего себе так, то он изображал на телевидении чукчей, а в музыкальных клипах непонятно кого. Но те времена прошли как страшный и непонятный сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения в летнюю ночь в красном тереме, теремочке. Теперь ему не приходилось мчаться из своего дальнего Подмосковья на съемки за двести долларов. Он переехал в Москву и имел постоянный источник доходов.

Я. приехал как раз тогда, когда мы сварили пельмени. К водке, а это было три бутылки – одна моя и две белокопытовские – еще не притрагивались. Они стояли, беленькие, стройненькие, как березки, в холодильнике и дожидались нас как честные.

Оказалось, что у Быстрякова почему-то побита вся посуда, из которой пьют, кроме четырех кружек. Кружки были не совсем обычными – с длинными носиками-поильниками. Такие используют на Кавказе для минеральной воды. Некоторые люди, я видел, пьют из таких кружек куриный бульон, что, пожалуй, тоже оправдано. Кроме того, у них были ножки. По три на каждую. У одной кружки одна из ножек был отломана, но так как сами по себе ножки были очень широкими, это не отражалось на устойчивости кружки. А вот как водка могла отразиться на Быстрякове и его сознании, я не знал. Я не исключал вероятность, что через пару часов хозяин дома будет видеть свои кружки танцующими лезгинку на куриных ножках.

Были причины так думать.

Все из-за того последнего раза, когда я посещал Быстрякова.

Девушка тогда очень рано утром уехала, а я остался. Обычно Семен спал до обеда. И в тот раз я планировал на такой же сон для себя – легли мы все поздно. Но вышло все совсем не так.

С отъезда девушки прошло не больше получаса. Я крепко спал на кровати за шкафом, который стоял таким образом, что я не видел комнату. И вдруг меня что-то разбудило. В первую секунду я даже не понял – что. Что-то ужасное.

Ужасным был крик Быстрякова.

Он орал «ааааааааааааааааааааа» так, как не орал бы резанный потерпевший, выпавший из самолета.

Я решил, что у хозяина дома окончательно поехала крыша. Быстряков, время от времени, начинал чудить, когда становился пьяным. Я решил, что у него алкогольный психоз. Дело в том, что мы с девушкой легли раньше, а Быстряков, сообразив нам чистое постельное белье, пошел пить на кухню. Пил он, то ли из вежливости, то ли из жадности, долго. А может, просто верил в меня. В общем, это явно сказалось утром.

Я также решил для себя, что, если у него что-то очень буйное, то буду бить наглухо – чтобы сразу замолчал.

Рядом с кроватью стояла тумбочка, а ней – будильник. Большой, большей частью – металлический. Хороший.

Я взял его в руку и осторожно выглянул из-за шкафа. Быстряков, выпучив глаза, прыгал на одной ноге. Указательный палец его левой руки был прижат к голове, где-то в области виска, видимо, указывая на что-то. Увидев меня, он закричал: