Эдуард Диа Диникин - Московский психопат

Я. считал, что это прозвище, ставшее фамилией, дал ему эрудит Блудов из-за того, что слово «глотник» означало крикливого, шумного человека, а также, что важнее – советского провинциала, приехавшего в Москву за покупками. А Глотник был приезжим. Как Быстряков, Белокопытов и Я. и я, кстати, тоже. Но я – постсоветским, что давало мне моральное право себя «глотником» не называть. Причем, Глотник был тоже из Челябинска, как я, Быстряков и Белокопытов. Поэтому-то я и знал этих людей. Я. знал Блудова, Блудов знал Быстрякова и Белокопытова. Шесть ненужных рукопожатий.

– Я и не догадывался, какой он «гондон»! – горячился Быстряков по поводу Глотника, которого он, называл теперь не иначе, как Саша Скотник. – Он ведь понимал прекрасно, что я голодный сижу, говорил мне, что у него денег нет, жил у меня, а сам ходил есть в кафе напротив.

Случай этот произошел очень давно, когда Глотник был прописан еще в Подмосковье, но однажды, по каким-то причинам, поселился к Быстрякову на несколько месяцев. Вспомнил же Быстряков этот случай из-за того, что Глотник недавно появился у него и взял на продажу какому-то коллекционеру небывалой ценности самовар, который Быстряков нашел на московской помойке. Судя по тому, как Быстряков говорил о самоваре, тот был, если не золотой, то позолоченный. Быстряков любил ходить по помойкам. Он ездил на мусорные полигоны за городом и всегда возвращался с добычей. Но еду оттуда не привозил – это я знал точно, так как дважды заставал его возвращающимся с полигонов. Когда он приезжал, у него были с собой редкие книги, патефоны, даже деньги – старые и современные – те же самовары, зеркала, один раз даже человек (неживой), совершенно «мертвый» револьвер системы «Лефоше», несколько приличных ковров, донельзя рукопожатный кистевой эспандер фирмы «Зандер», столик и многое-многое другое. И никогда – «просрочку», несмотря на то, что постоянно голодал из-за того, что нигде не работал. Я все ожидал, что он съест мертвеца, которого притащил с помойки – заспиртованного младенца-урода – а спирт выпьет, но этого не произошло. Может быть, потому, что в банке был формалин, а не спирт. Банка эта стояла у него на старинном комоде у стены и радовала глаз каждого, кто заходил в комнату.

Глотник увез самовар и пропал. У Быстрякова стоимость самовара, в процессе его рассказа, росла неимоверно и уже достигла небывалой суммы.

– Сейчас такой самовар стоит триста долларов! – попыхивая «беломором», сказал он вальяжно.

– Так ты позвони ему, – посоветовал Я.

– Звонил, – Быстряков потушил папиросу, – сказали, уехал на корпоративный вечер. К евреям, бля, каким-то, поляк фальшивый!

И вот это его последнее замечание было произнесено как-то особенно жестко и неприязненно. И неуместно. Тем более, что Быстряков, Белокопытов и, уж конечно, Я. антисемитами не были. Это выглядело неприлично, так, будто на собрании людей, страдающих жестоким запором, кто-то пукнул.

– Давайте еще по одной, – предложил я, разливая по шестому разу, понимая, что нам не хватит водки. Я. уже перестал пить, несмотря на ненастойчивые уговоры, но это мало утешало. И без начального участия Я. в распитии было понятно, что двух бутылок не хватит. Но начали, как всегда, с минимума.

Когда Белокопытов услышал «поляк фальшивый», его торчащие в стороны рыжые усы, недоуменно задрожали – это Белокопытов задвигал ртом из стороны в сторону. Он выпил, а потом спросил Быстрякова:

– Почему «поляк фальшивый»?

Все, кто был знаком с Белокопытовым, знали, что он потомок польских аристократов Потоцких. Я предполагал, что эту легенду он придумал в конце семидесятых, когда в семнадцать лет приехал в Москву. Но, надо признать, легенде он держался стойко – никакой «полиграф» его бы не вывел на чистую воду. Он уже сам давно верил в то, во что говорил. И помогала ему в этом его тайна, о которой никто из его друзей не знал. Он был шизофреник. Из-за этого его не взяли в армию, хотя иногда он туманно рассказывал о каком-то диссидентском прошлом. До знакомства со мной он пробовал туманно рассказывать о своем тюремном прошлом, которое ясно-понятно вытекало из прошлого диссидентского, но перестал, когда «спалился» на первом же вопросе Я.:

– А во сколько в тюрьме подъем? – спросил Я., никогда до этого не говоривший Белокопытову, что он отбывал.

– Подьем? – переспросил Белокопытов, всегда так делавший, когда точный ответ ему был неизвестен.– В восемь.

Я. указал ему на ошибку. Белокопытов больше никогда не говорил никому о своем тюремном прошлом. И это было понятно. Разбирающихся в тюремном распорядке в России немного больше, чем в польской, допустим, геральдике.

В ней даже поэтесса, кумир шестидесятых, Гелла Губайдулина не очень разбиралась, в отличие от стихов, как-то упомянув в одном из своих редких телевизионных интервью девяностых годов на канале «НТВ», что к ней в начале восьмидесятых приходил юноша, потомок князей Потоцких, и читал ей свои замечательные стихи. Белокопытов действительно рассказывал, как он приходил к Губайдулиной, но было это в конце восьмидесятых, когда ему было уже тридцать. То, что в интервью она называла его юношей, ему понравилось. Но то, что потомком князей Потоцких – тем более.

Выглядел Белокопытов не очень презентабельно: маленький, плешивый, с черными остатками зубов. Некоторые стихи у Белокопытова были почти гениальными, лучше, чем у Блудова, но сам он был абсолютно бесталанным человеком, чему, во многом, поспособствовала водка.

– Почему «поляк фальшивый»? – спросил Белокопытов у Быстрякова.

– Потому, что какой он поляк? Глотник этот, – как бы пояснил Быстряков. – Вот, тот, что с Тайсоном – поляк. А этот нет.

Никто, кроме меня не понял, о чем говорит Быстряков. А говорил он о боксере, которого примерно два года назад победил Майк Тайсон.

– Тот, кто с Тайсоном дрался – того Голота зовут. Анджей, кажется, – сказал я.

– Тайсон – сын галстука, что ли? – задумчиво спросил Я., продолжавший, видимо, даже во время застолья повторять в уме английские слова, которые должны были ему пригодиться во время съемок предполагаемого сериала.

Быстряков и Белокопытов недоуменно посмотрели на него.

И тут разговор соскользнул с неправильной ксенофобской дорожки и принял направление этимологическое, почти народное.

– Нет, «тай» тут по-другому пишется, – сказал я. – Вообще, у них есть слово «крэвэт» – это галстук значит. А у поляков есть «кроватка» – это тоже галстук….

Я увлекся. Остальные слушали меня из вежливости, причем Быстряков с некоторым отвращением. Но не долго. Причем, первым перебил меня самый спокойный и молчаливый – Я.

– Это зависит от культуры, – сказал я, имея в виду различия между британским и американским английским, и собираясь продолжить мысль.