Евгения Микулина - Большая Любовь. Женщина-Vamp: вампирская трилогия

Мне так ЗНАКОМА эта реакция, чтоб ее! Практически все мужики, которые мне попадаются, просто шарахаются от детей. От чужих детей. Типа: «О, так ты мамашка! Ну тогда я пошел». И катись, козел, колбаской по Малой Спасской! Больно нужен…

Но тут я как-то такого… не ожидала. Он же вроде бы не дурак. Такой рассудительный, обаятельный и вроде ВЗРОСЛЫЙ мужчина… И нате-будьте…

Ну вот он что, тупой и не понял все предыдущие разы, когда я упоминала, что у меня есть сын, что я им много занимаюсь, люблю его и все такое?! Это какие-то были непонятные, нерусские слова? Неужели, если я ему чем-то там интересна, надо было при виде моего сына делать такую козью морду?

Об опере он мне, видите ли, рассказывал!..

Страшно разозлилась, послала его просто матом, и он еще имел наглость удивиться. Теперь вот уложила Макса спать после обеда и сижу злая, зареванная, разочарованная и взъерошенная. В кои-то веки раз мне кто-то понравился – и тот скотиной оказался. Обидно ужасно. Даже не потому, что не срослось, – фиг с ним, мало ли, когда и чего не срастается. Нет, я как-то ужасно огорчена, что Рыжий оказался… ну совершенно такой же, как все мужики. Я как-то про него лучше думала. Мне обидно, что он такой пошлый и банальный.

Сказки, однако, мамашке захотелось.

Ну и фиг с ним, конечно. Но обидно.

И слушайте, девчонки, я закрою комменты, ладно? Я точно знаю, что вы мне сейчас можете сказать. Я и сама себе могу это сказать. Вот только слушать не хочу.

Сорри».

Все комментарии к посту отключены.

Есть много способов провести субботний московский вечер в канун Нового года. Люди ходят в кино. В рестораны. На катки. Просто гуляют по бульварам. Толкутся в магазинах. Целуются в машинах. Сидят у телевизора, смотрят «Прожекторперисхилтон». Курят на балконе, глядя, как город медленно засыпает мягким пушистым снегом. А снегопады в этом году роскошные, как на открытке. Или в стихах у Евтушенко: «Идут белые снеги, как по нитке скользя. Жить и жить бы свете, но, наверно, нельзя…»

Есть много способов провести зимний субботний вечер. Я провожу его, сидя на крыше одного из домов во дворах на Петровке и глядя в полуоткрытое мансардное окно.

В комнате за окном царит сумрак – свет выключен, только монитор мерцает: по обстановке комнаты и лицу ее обитателя скользят причудливые цветные блики от гуляющих по экрану геометрических кривых скринсейвера. Только благодаря улучшенному вампирскому зрению я вижу детали интерьера. Восточную тахту. Кожаный кабинетный диван. Старинный, XVII века, испанский сундук. Резной стол, тоже антикварный, небрежно прикрытый вместо скатерти куском бордового бархата, – похоже, фрагмент театрального занавеса. Ковер на стене, на нем – коллекция холодного оружия: десяток шпаг и сабель, которые стоят, конечно, целое состояние. Книжные шкафы и полки, забитые под завязку множеством музыкальных дисков и книг, конечно, – книг так много, что они еще и на полу живописными кучками разложены. Старинные, толстые, в кожаных переплетах с золотым тиснением книги, и современные глянцевые альбомы.

Заметное место в комнате занимает музыкальный центр – самый навороченный и роскошный, какой только можно представить. Для хозяина квартиры наличие такого аппарата – удовольствие и профессиональная необходимость. Работа у него такая – музыку слушать.

Музыка звучит и сейчас. Душераздирающая, до дури романтическая мелодия Массне – ария Вертера. «О не буди меня, дыхание весны». Да, я книжный мальчик из культурной семьи, я узнаю такие вещи. Я, конечно, не возьмусь угадать, какой именно тенор поет, но саму мелодию слышал много раз. И она неизменно трогала за душу – даже когда в моей жизни не было разочарований и изоляции, по которым можно было равнять свои переживания с тоской злосчастного юного оперного самоубийцы.

Широкая, роскошно оркестрованная, пронзительная мелодия заполняет квартиру, заполняет, кажется, даже зимнюю ночь вокруг меня – звук врублен на полную мощность. Хозяин не боится никому помешать: в четырехэтажном доме, кроме него, не осталось ни одного жильца. Да он и вообще в принципе никого не боится.

А стоило бы.

Вот прямо сейчас ему стоило бы бояться меня.

Потому что я вполне могу убить его. Ощущаю и желание, и силу. И сдерживаюсь только огромным и сознательным усилием воли. Не ради него – хотя и привык считать своим другом, уважать и ценить. Все это мне сейчас не очень помнится: я так взбешен его поведением, что готов забыть о хорошем. Нет, я ради себя сдерживаюсь. Я прекрасно знаю: отпущу себя в чем-то одном – и не смогу уже больше остановиться.

Доставлю себе удовольствие убить Серхио – превращусь в монстра.

Он того не стоит.

Со вчерашнего вечера, когда я увидел их с Любой в кафе и разнес к чертям детскую площадку в нашем дворе, во мне кипит гнев. Качели оказались не единственной жертвой: я сбегал в Измайлово и сломал там с десяток деревьев в глубине парка. Тоже не очень помогло.

Поэтому теперь я здесь. Мою ярость не могут утолить неодушевленные предметы. Я должен бросить ее в лицо виновнику торжества.

Бессовестному, беспринципному, бессердечному упырю, который вторгается в жизнь ни в чем не повинной и дорогой мне девушки. Вторгается от безделья и скуки, забавы ради, чтобы меня подразнить. Делает это от самовлюбленности, самонадеянности, эгоизма и гордыни, не видя, не желая осознавать зла, которое походя причиняет. Рушит чужую жизнь с великим равнодушием, с каким все мое племя смотрит на мир и которым никто не обладает в большей степени, чем Серхио.

Я знаю, что должен и что хочу сделать. Не убить его, нет. Но задать ему хорошую трепку – определенно. Чтобы он очнулся наконец от оцепенелого самодовольства. Спящий, чтоб его, красавец. Я сижу тут, на крыше, так долго лишь потому, что не могу решить, как мне лучше поступить: просто кинуться на него, без разговоров, или сказать что-нибудь сначала. Ну так, для приличия. Например: «Ах ты, скотина!» А потом уже кинуться и глотку перегрызть.

Убить я его не убью, конечно. Но хоть кашемировый свитер испорчу.

Музыка стихает – рыдание тенора, подхваченное оркестром, переходит в шуршание пленки, которое мои уши теперь различают даже в самой совершенной, технически вылизанной записи. А потом шуршание снова сменяется мелодией – той же самой. Это происходит уже, наверное, в десятый раз. Серхио поставил арию Вертера на повтор и слушает ее снова и снова, сидя неподвижно в глубоком кресле. Шевелится, только чтобы отхлебнуть рома из низкого стакана или загасить очередную сигарету в лопающуюся от окурков пепельницу.

Музыка в начале арии звучит тихо, жалобно. Ненавязчиво.

Серхио поднимает голову. Его лицо обращено к окну, и даже меня, в моем гневе, поражает его выражение. Отрешенное. Горестное.